Лицей 2021. Пятый выпуск

Капитолина была деревенским рупором. Большая затейница и красавица, каких мало, шустрая, огневая. И у неё был раскатистый грудной смех, который изрядно колыхал её прелести, когда она хохотала. Бывало, в запале эмоций она перескакивала на октаву выше обыкновенного, в верхний регистр. И, попискивая, заходилась в фальцете, держалась его, а потом вдруг делала выдох и, как ни в чём не бывало, возвращалась к привычному грудному галдежу. Диапазон у неё был необъятный, на зависть иной опереточнице. И у её смеха имелось как минимум одно большое преимущество: он был заразителен, как самая дурная привычка. Это был смех человека, который умел радоваться жизни просто так.

Трофим Иванович рассказывал, что поначалу все думали, будто он назвал её в честь «Капитала» Маркса, и сильно из-за этого переживал. На самом же деле её имя происходило от названия одного из холмов, на котором возводился Древний Рим. Помню, как он постоянно бухтел: «Это же имя святой мученицы Каппадокийской!»

Как бы там ни было, с именами двух других дочерей он больше не экспериментировал. Трофим Иванович поразительно редко говорил о жизни в Благовещенске и по-настоящему тосковал лишь по своей Анечке и её китайским луковым лепёшкам «цун-юпин». Он всю жизнь тяготился шлейфом от репутации своего отца и, положа руку на сердце, даже тихонечко страдал от этого. Времена были такие, сама знаешь. Поэтому, когда он узнал из письма своего бывшего однокашника, по совместительству сельского учителя, об открытии школы в далёкой деревушке, затерянной в западно-сибирской тайге, он быстро собрал своих детей, книги и патефон и уехал туда получать должность преподавателя литературы. Как оказалось, друг его просто так, для объёма приписал, дескать, учителей в деревне днём с огнём не найти, беда. И Шестаков углядел в этой почти случайной неприметности возможность, нет, не спрятаться, а со всей силы отдаться детской педагогике. По крайней мере, он в это верил.

Из-за этих событий его дочери быстро взрослели, особенно Капитолина. Уже в десять ей пришлось стать настоящей хозяйкой: на ней был дом, маленькая Алёна и подрастающая Зоя. Капа, разумеется, была активисткой. Именно она девчонкой ещё до войны строчила срочные письма на имя председателя колхоза «Новая жизнь» с требованием поднять на собрании сельсовета вопрос о выделении в деревне отдельного помещения под избу-читальню с целью повысить культурный уровень колхозников. На самом деле она мечтала использовать избу, помимо прямого назначения, как клуб для молодёжных вечеров и концертов самодеятельности. Но чаяния на клуб-читальню быстро пресёк её отец. После внезапного вызова в деревенское правление, где с ним серьёзно потолковали, Трофим Иванович оттаскал дочь за косы и запретил марать бумагу и домогаться председателя.

В те времена в деревне дай бог нашлось бы двести-триста книг. Большую часть собрания классической литературы девятнадцатого века привёз с собой из Благовещенска сам Трофим Иванович. Все учебные пособия и добротные издания хранились в школьной избе. Тогда в чтении было что-то сокровенное! Возможности сидеть с книгой просто так не было. Я, признаться, сначала от всего сердца невзлюбил это дело, болтаться на улице было как-то заманчивее. Так и балбесничал. Но однажды, кое-как пробравшись огородами, достучался к ней в окно и говорю: «Алёнк, а Алёнк, айда гулять?» А она мне: «Чего с тобой гулять? Ты бестолочь. Глядишь, заразно», — и тяжеленными створами мне прямо по пальцам. Она мне тогда только начинала нравиться.

Алёнка отличалась от старших сестёр. Маленькая, лёгкая, проворная, гордая, а порой такая серьёзная, что аж с вертикальной трещинкой-морщинкой между бровями, она единственная из сестёр смогла позволить себе такую роскошь, как наивность, была большой любительницей украдкой хитро улыбаться и пронзительно смотреть своими карими раскосыми глазками — резала словно ножом, вынимала душеньку, уносила её с собой в поле, в рожь, где часто бывала, и, забирая её себе навсегда, молчала. Трофим Иванович говорил, что она была материнской породы.

Когда учитель Шестаков только приехал в деревню, прокатился слушок, дескать, смуглолицые дети не его, а какой-то преставившейся киргизки, у которой он останавливался по дороге из Благовещенска. Разумеется, Трофим Иванович тут же внёс ясность, и волнения вроде бы поутихли, но в школе Капитолине ещё не раз приходилось стегать ёрников, чтобы поставить в этой истории окончательную точку.

Пока старшие Шестаковы росли, пышнели, расправлялись, светлели лицом и всё больше походили на рослого, осанистого отца, маленькая Алёнка бережно хранила в себе едва уловимые материнские черты, те милейшие хрупкие особенности, которые она вряд ли когда-нибудь вспомнила, но однажды, став взрослой, явственно увидела в своём отражении.

А я — старший из семи детей таёжного лесника, с незапамятных времён жившего в маленьком домике на кордоне близ глухой деревеньки у берегов тихой сибирской реки, — каждый день в любую погоду мчался через тайгу, чтобы поторчать под её окнами.

Чувство!

Мне кажется, оно бегало за мной по пролескам лет с десяти. А я бегал к курносой девчонке. Просто так, почти что без надобности.

Помню, когда она размашисто хрястнула оконными створками, в общем-то, нечаянно по моим бедным пальцам, дом задрожал. Мир задрожал! От боли у меня спёрло в зобу и прихватило сердце — думаю, в тот момент чувство меня и настигло. Странно всё это, как думаешь? В тот день Алёна Шестакова перебила мне руки, обозвала и прогнала — сделала по сути так немного, но достаточно, чтобы у меня появилась цель, к которой я шёл целые годы. И начал я, как водится, со спонтанных порывов, которых так просило непослушное молодое сердце.

Пока я стонал над костяшками — хочу заметить, всё могло закончиться иначе, и кто знает, сидел бы я здесь — щербатый старшеклассник Василий, сын Шестаковского соседа, вынырнул из своего сарая и окликнул меня. В сарае у него была, господи боже, просто сокровищница: и спичечные коробки, и спутанный куст тонкой медной проволоки, пара небольших стеклянных пузырьков с непонятными порошками, горсть древесного угля, молоток, сапожный нож, ржавые ножницы, обломок напильника и ещё какие-то мелочи. Одним словом, он наделал с полудюжины самопальных бомбочек. Мышка, ты никогда не сможешь даже представить себе их ценность!

Легенда гласила следующее. В самом конце 30-х годов какой-то ушлый малый привёз из Новосибирска пару поджигов-самоделок и рецепт их изготовления. В итоге дурака за фокусы посадили, но произведённый фурор был слишком силён, тем более, нехитрую технологию он, судя по всему, успел завещать потомкам — и эффект домино было уже не остановить. Старшаки приносили самопалы на уличные посиделки, взрывали рядом с девками и смотрели, как они носились в кустах дикой малины, а потом вытаскивали из ляжек шипы.

Это тебе не дельфинов кормить!

Само собой, мы взяли бомбочки и направились, как взрослые, к девчонкам, но по дороге, когда я проходил мимо соседнего дома, меня что-то остановило — ей-богу, какая-то сила. Я взглянул на тускло-жёлтые, как вся моя тогдашняя жизнь, окна Алёны, потом на прямоугольную будку Шестаковского ямного туалета, черневшую в слабом свете луны, чиркнул спичечным коробком по запалу и зашвырнул. Даже не спрашивай зачем, тебе не понять!

Не знаю, чего Вася туда настругал, но жахнуло от души: зубосводящий треск сорванной с петель туалетной двери, грузный всплеск, щепа и волны дерьма в разные стороны, знаешь ли! Я так испугался, что и сам ничего сразу не понял. Но когда притихшую улицу залила утробная матерщина Трофима Ивановича, исподним белеющего в темноте, с ружьём в руках, клянусь, я понял всё. Судьба бирюком погнала меня через деревню: заборы, цепные псы, снова заборы, блёклые окна, грохот пяток в ушах, половинка высокой луны, беззвёздное небо и приставучий летний ветер. Слышал лишь, как учитель крикнул мне вслед: «Сучий хвощ!» — хотел-то, должно быть, «хвост», но не зря же был биологом. Удивительно, как этот «хвощ» цепко прилип ко мне. Посмейся: с тех пор твой дед был не кто иной, как «Веня-хвощ».

А дальше — я бы и рад сказать, что били. Но не успели. Так получилось, что я умудрился взорвать туалет школьного учителя поздним вечером 22 июня 1941 года. И пока я, дрожа поджилками, во весь опор мчал домой, откуда-то издалека навстречу мне, огибая Уральские горы и продираясь сквозь дебри тайги, летела запоздалая ночная телеграмма с Указом Президиума Верховного Совета СССР об объявлении всеобщей мобилизации. Первым днём её стало 23 июня 1941 года.