Лицей 2021. Пятый выпуск

Ты спрашивала, откуда у меня шрам над левым глазом.

Нет, это не мадам Эдер! Хотя, будь её воля, она бы с удовольствием выгрызла мне лицо. Если честно, это очень старая история. Я получил его летом 1946-го в схватке с деревенской псиной, которую спустила на меня Алёна Шестакова.

Алёна!

Ты бы хотела её знать, поверь мне.

Все хотели бы знать сельскую Деметру, царицу васильковых полей и повелительницу тайги. Она была младшей из трёх дочерей деревенского учителя по литературе, который из-за трогательного врождённого дефекта речи преподавал биологию. Когда-то в самом начале своей школьной деятельности в нашей деревне он дерзнул и целый месяц пытался проводить литературные занятия в соответствии с призванием и регламентом, но дети не умеют прощать взрослым изъяны, и Трофиму Ивановичу Шестакову пришлось ретироваться из словесности во флору и фауну, где позиция давно оставалась печально ничейной и требовала самых заурядных ораторских данных.

Каждый день он входил в класс и говорил: «Так, го-убчики, рассаживаемся. Сегодня у нас семейство „до-угоносиков“!»

Личность учителя Шестакова довольно занимательная. Уроженец Благовещенска, он с отличием окончил мужскую гимназию и в годы Первой мировой войны трудился редактором в местной газете «Благовещенский листок», чем очень гордился, а после Гражданской войны, когда метод социалистического реализма и ленинские принципы партийности и народности только начинали пускать споры в пролетарское писательство, и общепринятая программа ещё мало чем отличалась от дореволюционной, давал уроки литературы для рабочих в вечерней школе.

Поговаривали, что отец его, выходец из амурских казаков, в середине восьмидесятых годов XIX века был хищником на приисках в так называемой Желтугинской республике, также известной как Амурская Калифорния, где сбывал золото китайцам и, обжившись, вёл разгульное существование: играл в рулетку, пил водку, ходил по ресторанам и в цирк. Алёна любила поддать драмы, рассказывая, что дед её, тот ещё крендель, курил в Китае опиум, жил как животное, был картёжником и анархистом. Чем он занимался после своего недолгого бесславного приключения на Желте, не знал никто. Считалось, что быть чёрным старателем — доброхотная пожизненная кабала. И по его душеньку ходило много пересудов, пока во время Гражданской войны его след навсегда не исчез в эмигрантском Харбине. Достоверно известно лишь то, что в девяностых у него родилось несколько сыновей от разных жён, и он исхитрился всех отпрысков обеспечить хорошим образованием. Один из них стал довольно толковым редактором Благовещенской газеты, потом преподавателем литературы, а после смерти жены, перебравшись с тремя малолетними детьми в беспросветную деревенскую глушь на западе Сибири, школьным учителем биологии.

Жену Трофима Ивановича звали Эн-Куан, но он называл её просто — Анечка. Она была китаянкой. Ещё до революции её семья держала небольшую лавку в китайском квартале Благовещенска, где торговала пушниной, кабарожьей струёй и паюсной икрой. Анечка умерла в 1932 году, подхватив от дочерей корь. Капитолине, старшей из сестёр Шестаковых, было тогда девять, а Зое, средней, шесть, и они помнили те события очень хорошо. Их обеих красная болезнь чудом почти не коснулась, а двухлетнюю Алёну едва не спровадила на тот свет: обсыпала пятнами, душила и держала в горячке. Раз к ним даже приходил доктор, но, посмотрев на ребёнка, он тихо оставил какую-то склянку и больше не появлялся. Их мать рассказывала, что в Китае корь лечили кинзой. В те времена считалось, что масла кинзы вытягивают красные воспаления на коже и избавляют от жара. Поэтому она сутки напролёт кипятила гигантские пучки пахучей травы и натирала выжимкой дочь. Специфический клоповый запах зелени пропитал всё вокруг — Алёну, весь дом и всю улицу. Соседи ругались, а кинза не помогала. И тогда Трофим Иванович привёз из соседнего села столетнюю бабку-казачку. Нечёсаная горбатая карга в протёртой дохе притащила с собой ворох красного тряпья.

«Завесь окна и дверь, заверни в них девчонку», — сказала она Трофиму Ивановичу, а потом положила свою корявую, изъеденную старческими пятнами ладонь на лоб Алёны, потрясла головой и пробубнила: «Нет!»

Нет — что?

«Нет, пусть до завтра в доме с девкой останется только она», — проскрипела старуха, тыкая своей берёзовой клюкой в жену Шестакова.

Его Анечка сделала всё, что говорила знахарка, и даже больше: завесила красными тряпками окна и стены, дверной проём, печь, кровать, сама надела красный праздничный танчжуан своего отца, завернула Алёну в красное одеяльце и осталась с ней на руках одна в возведённом дворце красной скорби — ждать, когда дочери станет лучше. Через день Алёна пошла на поправку, а мать умерла, задохнувшись в горловых спазмах, от детской хвори.

Я услышал этот рассказ от старшей из сестёр Шестаковых на уличных посиделках. Стоял тёплый летний вечер: гармошка и пустая болтовня под семечки. По сути — просто байка, каких было полно и до, и после войны, но что-то в ней было трогательное — она была незаурядна и пахла ранней неказистой весной, пробуждением, настоящей историей — без фарса и опереточности.

Да! То, что сейчас может показаться небылицей, раньше было реальностью. Парадоксально, но именно мы сегодняшние — единственное убедительное доказательство прошлого. Я знаю, тебе не нравится моя теория о том, что в мире всё взаимосвязано: и большое, и малое. Но думаю, ты согласишься, что только люди способны создавать ту цепочку сопричастности к жизням друг друга, которая делает нас бессмертными.