Литература как жизнь. Том I

Высказаться о партийности начистоту было действительно невозможно, что и показывают страницы самого Старикова[226]. Но Димка не идёт на отговорки, пятого угла не ищет, он берется за проблему, как всегда, во всеоружии знаний, объясняет, как и почему Ленин поднял вопрос о партийности, и лучшего ответа на такое почему, мне не попадалось. Ему бы, когда он говорит о том, что Ленина интересовала «не сама по себе истина о необходимости творческой свободы», произнести ещё одно, всего одно слово, и вопрос оказался бы раз и навсегда прояснен.

Что бывало с теми, кто осмеливался магическое слово произнести, говорит участь Строчкова Якова Матвеича, безвестного героя, павшего на поле той же битвы. Ныне Володю превозносят, Димку хотя бы поносят, а Якова Матвеича не вспоминают, будто не было Атланта в облике обыкновеннейшего смертного, который попытался сдвинуть ось нашего идеологического мироздания. Ленин требовал партийности при многопартийности – сказано у него об этом яснее-ясного, но вокруг нескольких страниц, доказывая, что существует выбор партии при наличии только одной партии, нагородили горы головоломной чепухи[227]. А сотрудник ИМЛИ Я. М. Строчков, продравшийся сквозь пустословие к смыслу ленинской статьи, попал в проработку и погиб. Будь он диссидентом или хотя бы либералом, причину его гибели, я думаю, называли бы травлей, но то был правоверный марксист, поэтому поддержки не нашел ни у кого: губили правые и левые, все сообща, правда была не нужна никому. «Никому неинтересно», как говорил Чехов (ненужность правды никому показывал в своих пьесах Пристли, поклонник чеховской драматургии).

Хотя изыскания Строчкова о партийности появились в заштатном журнальчике «Блокнот агитатора» (карманный формат этого периодического издания делал его удобным суррогатом туалетной бумаги), на его статьи сразу откликнулись за рубежом. Дескать, все советские литературоведы, изгибаясь в немыслимую спираль, доказывают, будто при одной единственной партии существует возможность выбора партии, но вот нашёлся смельчак, назвавший вещи своими именами. Всем это не понравилось. Все насупились, оберегая именем властей свои интересы. Один из оппонентов Строчкова, защищая марксизм-ленинизм (самим оппонентом написанное о марксизме-ленинизме), сказал, что защитить свой труд как диссертацию Яков Матвеич сможет только через его [оппонента] труп. Но вышло наоборот. Оппонент, доктор наук Борис Мейлах, получивший в своё время Сталинскую премию за перетолкование той же статьи, воздвигнул, как о нём говорили, «храм на цитатах» и продолжал здравствовать, нацеливаясь на Ленинскую премию. Якова же Матвеича вынесли мы ногами вперед из зала заседаний, где когда-то происходило прощание с пушкинским зятем, оправданным, но все-таки застрелившимся от стыда.

С Яковом Матвеичем мы работали в разных отделах, но у нас была общая почва, мы отвечали за ДОСААФ, организацию, о которой ничего не мог узнать персонаж устного рассказа Михаила Задорнова, «американский шпион», раскрывший всё наши тайны, но потерпевший провал при попытке установить, чем же все-таки занимается ДОСААФ. Меня предостерегали, будто Строчков сердит на меня за неисполнительность, но мой опыт, ещё со времен скандала с Роквеллом Кентом, показывает: не исправлять надо ошибки, а делать их ещё больше. Яков Матвеич собирался разорвать меня за потерянную ведомость, тогда я потерял все ведомости и нашёл начальника в припадке истерического хохота. Гроб с телом Строчкова, чтобы спуститься с лестницы, пришлось нести не на плечах, а на руках. Глядя в застывшее лицо, я вспоминал, как же Яков-Матвеич хохотал, когда наша с ним общественная работа оказалась не завалена, а просто-напросто упразднена. Нахохотавшись, спрашивает: «Вы, вероятно, считаете меня Дон-Кихотом?»

«Рембрандт, Рубенс и Репин…»

И. М. Гронский (1931).

Помогая вместе с Яковом Матвеичем армии, авиации и флоту, мы кроме того принимали участие в Семинаре Гронского Ивана Михайловича. «За что? За что вы нанесли мне такой удар?» – услышал я от американского специалиста по советской литературе, которого не познакомил с этим живым лицом из нашей литературной истории. Стояли мы возле ИМЛИ, из дверей Института вышел плотный, пожилой мужчина, и, когда он проходил мимо нас, я поздоровался с ним, он ответил и, не останавливаясь, двинулся дальше. «Как если бы по улицам Москвы среди бела дня прошествовал бронтозавр», – сказано в стенограмме его выступления перед аспирантами ИМЛИ, стенограмма оказалась переправлена за рубеж и там опубликована.

С «бронтозавром» мы и обменялись приветствиями, для меня он не являлся доисторической редкостью: моя мать ещё в 20-х годах познакомилась с ним у летчика-полярника Чухновского, приятеля Деда Бориса, и я лишь между прочим сказал американцу: «Это Гронский». Советолог взорвался, он знал, кто такой Гронский, вернувшийся из лагеря изобретатель социалистического реализма.