Литература как жизнь. Том I

Так ли ведут себя на людях работники КГБ, как вели себя наши участники встречи, переводчики и профессора, об этом американец мог судить столь же авторитетно, как мы воображали агентов ЦРУ Верно, что наши представители выражали официальную точку зрения, но ведь и Кейзин приехал представительствовать – в числе американских культурных деятелей. Всё это субсидировалось Госдепартаментом и должно было выражать столь же официальную американскую точку зрения. Приехал Альфред Кейзин с официальной миссией и смотрел свысока на представлявших советскую официальную точку зрения. Разница заключалась в том, что их официальность выглядела свободнее нашей, хотя надо узнать Америку, чтобы почувствовать, чего у них нельзя, того никакими силами не добьешься.

А какие же наши переводчики или профессора вели двойную игру? Там были одно-два лица, которые со временем стали диссидентами, но там же были профессора, которым, боюсь, не всякий американский профессор сдал бы зачет по истории американской литературы, и эти специалисты, как Елистратова и Мендельсон, закулисных разговоров с Альфредом Кейзиным не имели.

Там же был наш директор, Большой Иван, и он сцепился с Кейзиным. Каждый из двоих диспутантов отстаивал свое представление о Драйзере, подкрепляя критические аргументы личным знакомством с американским классиком. Кейзин упомянул, что Драйзер назначил его попечителем своего литературного наследия. «Очень жаль, что Драйзер не нашел никого другого!» – грохнул Большой Иван, состоявший с Драйзером в переписке. Забыть об этом столкновении я не мог, и когда снова встретился с Кейзиным, то первым делом спросил, что он думает о перебранке в «Иностранной литературе». Кейзин ответил, что конфликта не помнит. Как мог, я старался ему напомнить обстоятельства знаменательной конфронтации. Даже слова, в том числе, его собственные, воспроизводил: на замечание Анисимова о вступлении Драйзера в Коммунистическую Партию США Кейзин заговорил об одновременном желании Драйзера стать членом англиканской церкви. Повторял я на разные лады, как оно было. Глядя на меня с легкой улыбкой Кейзин повторял: «Не помню». У американцев хорошая память на все, что когда-либо коснулось их лично. У меня были ещё встречи с Кейзиным, и я пытался освежить его память – безуспешно.

Живое и мертвое (Дом Пришвина)

«Недаром существует эпитет “живое слово”. Живое оно потому, что творится тогда, когда и сказывается. И значит, мы вынуждены противопоставить его какому-то другому – мертвому».

В. Пришвина. Наш дом. Москва. «Молодая гвардия» (1980).

Приехал я в Дунино с конного завода на донском жеребце. Седло у меня было, правда, не казачье – английское, зато на голове моей красовалась фуражка, вроде той, что видели у казаков из фильма по роману «Тихий Дон». На мне была косоворотка, сшитая тётей Настей, вдовой кучера Егора Иваныча Яничева. Ремешок – наборный, подарок Трофимыча, отставного кадрового кавалериста. И, само собой, сапоги, пусть солдатские, кирзовые, но со шпорами. Словом, с головы до ног a la Russe. «Вы из жидов?» – спросила меня Валерия Дмитриевна, вдова писателя. Свой вопрос задала спокойно, без малейшей иронии или издевки. Выражена была просьба о моем самоопределении, чтобы твердо знать, с кем имеешь дело. У неё в глазах светилась опытность: многое и многих повидала, так что всякое очередное лицо стремилась тут же поместить под соответствующей рубрикой в свою обширную умозрительную человекологическую коллекцию.

Выслушав моё объяснение, Валерия Дмитриевна столь же спокойно и просто, без подтекста, кивнула головой в знак удовлетворённости моим ответом, напомнив мне бабушку моего друга, а та, модель для памятника Первой Советской Конституции, что окинув меня взором, произнесла: «Значит, всё-таки с прожидью».

Без малейшего жеманства или какого бы ни было высокомерия отнеслась Валерия Дмитриевна к посетителю нежданному и, вероятно, на её взгляд маскарадному. Держалась с незваным гостем вежливо и даже приветливо, дескать, вид не стану делать, будто вам рада, ну, раз приехали, давайте поговорим. «Онтологический – такое слово вы слыхали?» – таков был ещё один её вопрос по ходу нашего разговора. Всего лишь продолжала уточнять, с кем имеет дело. Не то чтобы она экзаменовала меня или же хотела свою образованность показать, как обычно поступают не очень образованные люди.

Знал Пришвина пушкинист Фейнберг. Рассказывал о нём: смышлёный, острый, не очень образованный (я перепросил «Не очень?» – «Нет, не очень»). Об онтологии узнал я с большим опозданием, поскольку в той философии, которой обучали людей моего поколения, проблемы онтологические не значились, и как только я ей об этом сказал, она снова кивнула головой: «Понятно, но теперь к этим проблемам возвращаются».