Липяги. Из записок сельского учителя

Ведь отчего она, дорога, в старину торной была? От-того, что надо не надо — запряг мужик лошадь, да и поехал на станцию. Проводить ли кого, встретить ли. Как же без подводы! Своей лошади нет, так у соседа попросишь, а коль сын на заработки уезжает, то с ним вещей воз. Сундук сухарей везет он с собой, зипун в мешке, две пары лаптей, белья самотканого на смену… Небось все на себе не доволочешь до станции!

Теперь, с колхозом, иное дело.

Теперь у мужика своей лошади не стало. Где она — лошадь-то? На колхозном дворе. Чтобы запрячь ее в телегу, надо получить разрешение председателя. Вот, скажем, задумал ты сына отвезти к поезду. Побежишь на село искать председателя — бегаешь-бегаешь, скорее до станции дойдешь, чем председателя отыщешь. Тем более, что и везти-то из дому нечего. Сундука с сухарями нет. Лаптей и белья самотканого никто, слава богу, не носит. Всего и вещей-то у сына — легкий фанерный чемоданишко. Так стоит ли из-за одного этого чемоданишка гонять туда-сюда лошадь? Подхватил его — да и пошел! А от ног людских, известно, широкой колеи не бывает. Не нужна она для ног. Для них и узенькой тропки довольно.

Вот и захирела она, старая-то дорога.

Зачахла, стала зарастать белоглазой повиликой да широколистым подорожником. Лишь на обочине, возле самых овсов и озимей, вилась теперь узенькая тропка, набитая людскими ногами. Ногами отходников и нашими, студенческими. Не столько ногами отходников и студентов, сколь сапогами машинистов и кочегаров, грузчиков и стрелочников, топтавших ее днем и ночью, бегавших туда-сюда по два раза в сутки. (На станцию бегут — бутылка молока в сумке, а со станции идут — две сумки несут: в одной — хлеба буханка, в другой — уголек…)

Зачахла, значит, дорога, стала зарастать. Сначала — повиликой да подорожником, а там, глядь, через год-другой— и серебристая полынь на ней пошла, и чернобыльник выше человеческого роста вымахал. Лес, а не дорога! Осенью пух с нее по всему полю: сорняков рассада.

Как-то Алексей Иванович Щеглов, агроном наш, поглядел на этот пух и говорит Чугунку: «Павел Павлович, надо кончать с этим рассадником сорняков!» Это на дорогу-то. Председатель согласился с ним. Тут же на планерке и приказал Стахану, трактористу, поднимавшему зябь: «Будешь пахать у Погорелого, перепаши Осьмеркину дорогу!»

Стахану такое дело — раз плюнуть! В тот же день он и распахал ее. Распахал, вывернул наружу все ее неподатливое, каменистое нутро, утрамбованное людскими ногами и колесами крестьянских телег. Но дорога и со вспоротым нутром все еще продолжала некоторое время жить.

Она жила оттого, что люди были привычны к ней. Машинисты и кочегары, грузчики и стрелочники еще долго бегали по ней туда-сюда, прыгая с одной глыбы на другую. Но в конце концов им надоело прыгать с глыбы на глыбу. К тому же весной и осенью грязь на ней стояла непролазная. И люди решили, что пробежать до станции можно и в ином месте: межой, логом — лишь бы посуше, И очень скоро липяговцы натоптали к станции несколько тропинок. Бугровские мужики проложили тропку «по рубежу» — через увал Разбойнего лога, в разрез Погорелого и Осьмеркиного леса, на Шанхай. А хуторяне — те стали ходить вдоль «клетки». Лишь наши, крнчановские, продолжали бегать старой дорогой — тут ближе.

Одно время так и было — три тропы.

Однако вскоре одной из них суждено было стать новой дорогой. Ею стала тропа вдоль «клетки». Или по-иному — Ксюшина полоса.

8

Тропинку эту с самого начала проложили чужие люди; землемеры. Из наших разве что один Щегол руку к ней приложил. Агроном да еще черноглазая Ксюша — самая меньшая дочь Дарьи Сазоновой. Но Ксюша потом, много лет спустя, так как она лишь родилась той весной, когда агроном с землеустроителями проложил эту клетку.

То была первая колхозная весна. Весна, когда перепахивались извечные мужицкие межи. Колхоз проводил землеустройство. Щегол решил завести десятиполку. Все земли вокруг села агроном приказал разбить на десять полей, а поля — на клетки. Никто не знает, и теперь уже никогда не узнает, как в ту пору кумекал Щегол над своей десятиполкой. С задумкой ли дальней или так, само собой получилось?

А получилось так, что по самому красному месту, высоко, по водоразделу, от липяговской пажи до самой станции он проложил широкую, прямую, как стрела, межу. Она была границей между вновь нарезанными клетками.

И уже с этой первой весны хуторяне, служившие на станции, стали ходить вдоль клетки. Одно время они бегали клеткой лишь по утрам, когда спешили на службу. А вечером, возвращаясь с работы, предпочитали идти старой дорогой, через Погорелый. В Погорелом можно отдохнуть после трудового дня, а с получки и выпить, пока жена не завладела деньгами.