Липяги. Из записок сельского учителя

— Разминулся, Матюха! — сказал кто-то из мужиков. — Они как раз к тебе, в Сибирь, поехали.

— Раскулачили ваших, — сказала Алена.

Оно и в самом деле, разминулся Матвей. Неделю назад всех Сазоновых отправили на выселение: и самого старика, и сыновей его. Из всей их семьи в Липягах одна Дарья, меньшая дочь, осталась. И то из-за того, что была замужем за бедным мужичишкой — Яшей Огородником. Теперь бабы первым делом вспомнили про Дарью и послали ребятишек за ней на Выглядовку.

— Не Дарью, а Саженева надо кликать! — ворчали мужики.

Ожидая Дарью, бабы стояли в затишке, у плетня, слушали рассказ Алены.

— Увезли надысь соседей-то, — рассказывала она. — А я и думаю: хоть баней их вражьей попользоваться. У Тимоши, старшего, жена в положенье. Нынче пошла, торфа набрала, да и говорю Тимофею-то: «Протопи сазоновскую баню. Не ровен час — разродится молодая». Сказала, а сама на ферму побегла. Чугунок просил за коровами приглядеть. Да-а, тольки пришла на ферму, а Тимошка запыхавшийся бежит: «Мам, мужик черный в бане ихней. Иди, глянь, говорят, Матвей-убийца…» Пришел-таки. Надумал прощенья просить! Знать, смерть почуял…

Наконец прибежала Дарья Огородничиха, толстая, словно бочка. Казакин на животе у нее едва сходится. Бабы шептались, что она опять на сносях. Дарья через все село бежала. Бледная, со сбившимся на затылок платком, она долго не могла отдышаться.

— У-у, идол! Объявился! — запричитала Дарья, отдышавшись. — Из-за тебя, убийцы, всю семью из дому, на мороз, вышвырнули! Ты, ты к нашей семье ненависть у всех зародил… Где ж вы, мои дорогие? Где ты, моя мамочка?

Бабы стали уговаривать Дарью:

— Ладно уж тебе! Не реви… Слезами беде не помочь.

— Обмыть бы его, — сказала Алена. — Небось не из Скопина, а из самой Сибири ехал.

— Молока б ему с хлебом: голоден, поди? — говорили жалостливые бабы.

Их оборвали мужики:

— Ишь, заквокали, как наседки: «голоден», «молока»?! Сказано — за Саженевым послать надыть! Властям его передать. Там небось накормят.

— И то верно! — гудели мужики.

Не знаю, звали ли мужики Саженева, но в тот день милиционер так и не приехал. Милиционер был тогда один на три села, а время горячее. Из каждого села выселенцев выпроваживать приходилось. Не до получумного Матвея было в тот день Саженеву. Да и мужикам тоже. Потоптались они час-другой возле сазоновской бани, да и разошлись по домам. Остались там лишь соседские бабы и малыши. Но и ребят вскоре покликали матери. «Андрюшка! — уговаривала меня прибежавшая мать. — Пойдем домой. Чего ты тут? Не видишь, какой он страшный. Не ровен час — и на вас, ребят, бросится. Раз он одного человека убил, то и других может…»

До самого позднего вечера бегали из избы в избу бабы, рассказывали всякие новости про Матвея-убийцу. Болтали соседки, что будто Дарья Огородничиха не захотела мириться с братом: и в дом к себе не позвала, и хлеба куска не предложила. И что будто Аленка, жена Тараса, бельишко какое-то ему принесла, чтоб он переоделся, и хлеба, чтоб поел… Но, как уверяли бабы, у Матвея «ум помутился». Он ни на кого не глядит, ни к чему не прикасается. Лишь сидит и скулит жалобно, все равно как щенок осенью…

Слушая рассказы соседок, мать качала головой.

— Что ж, и на ночь он в бане останется?

— А то где ж, раз сестра к себе не позвала.

— Хоть протопили бы ребята баню-то, — сокрушалась мать.

7

Остался на ночь Матвей в бане.

А утром пошли рабочие на станцию — видят: что-то чернеет на том вязе, под которым Тарас Осьмеркин схоронен. Подошли поближе, а это он, Матвей Сазонов, закоченелый висит…

Сняли Матвея, похоронили тут же, в Осьмеркином углу.

И так случилось, что немногим дольше Матвея-убийцы просуществовала и сама старая дорога. Лишь с той разницей, что Матвей Сазонов сам на себя руки наложил, а дорога умерла тихо-мирно, своей естественной смертью. Не от старости, не от черствости людской, а так — время ее прошло.

Время — оно ведь надо всем свою власть имеет: и над жизнью людской, и над судьбой дорожной… Жили-были, да вот настало время — и ни человека нет, ни дороги. И если есть отличие в этих двух смертях, то оно лишь в том, что у человека жизнь вмиг обрывается, а дорога умирает медленно, с годами.

Так оно и с Осьмеркиной дорогой было.

Из века в век — черная, пыльная, она начала зарастать сорной травой. Сначала — где были тележные колеи, затем и на месте тропок, по которым ходили люди, стали появляться нити повилики и широкие листья подорожника.

Уж не потому ли вдоль дороги начал сор расти, что меньше бабьих слез стало? Может быть. Даже наверняка от этого!

От этого да еще оттого, что реже стали ездить по ней. А реже стали ездить по ней оттого, что той самой зимой, когда повесился Матвей Сазонов, мужики отвели на колхозный баз своих лошадок.