Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Его Величество, король Шведский, герцог Гольдштейнский, царь и государь великий Новгородский и Всея Руси, князь Ингерманландский, повелевает архимандриту Соловецкому сдать ключи от ворот, пороховые погреба и пушки губернатору Соловецкого лена Энкварту и беспрепятственно пропустить в монастырь шведских солдат. Оные воины разместятся в кордегардии, дабы оказать помощь инокам и местному населению. Стрельцам, размещенным в обители, следует принести присягу на верность Его Величеству и продолжать службу.

— Ну, что ни слово — ругательство! Нет бы сказать попросту — казарма, а то — кордегардия… — вздохнул настоятель. — Ингер… Инмерманландия… Так бы и говорил — Ижора… Лен соловецкий… Он где лен-то у нас видел? Не сеем мы льна…

— Не лен, а лен, — пояснил толмач, не заметив издевки. — У свеев так уезды называют. В Ингремандландии… тьфу, Индгерман… Ингерманландии, пять ленов — Ямский, Копорский, Нотебургский, Ивангородский и Соловецкий. Соловецкий — обер-лен, потому в нем комендантом целый полковник будет!

— Вона… — протянул игумен. — Целый полковник? Стало быть, полк тут размещать хотят? Они, чай, схизматики — лютеране. Что же им в православной обители делать? Палатки пусть на берегу ставят, водой там, чем-нить еще запасаются — и до свидания!

Толмач, хоть и с запинкой, перевел слова настоятеля офицеру. Тот, усмехнувшись еще презрительнее, ответил что-то на свейском, а потом добавил по-русски:

— Ми, есть, бутем, фас зашшышат оут поляк унд ингленд.

— Ну, спасибо, — насмешливо произнес настоятель. — Перетолмачь, что как-нибудь сами управимся. А схизматики в святой обители не нужны!

Выслушав перевод, Энкварт, покраснев лицом, процедил несколько слов.

— Герр полковник говорит, что если вы не впустите гарнизон, то ваши действия будут считаться изменой. Герр полковник имеет право вершить над вами суд, как над изменниками, — сообщил толмач, слащаво улыбаясь.

— С каких это пор свейский король нам законным государем стал? — поинтересовался отец Иринарх. — Расскажи-ка…

— Короля Густава собор всей русской земли царем избрал! — улыбаясь во всю пасть, сказал толмач. — А вы тут сидите, как медведи в берлоге, ничего не знаете.

— Чудно… — пожал плечами игумен. — Царя выбрали, а нас о том не известили. Ни грамоты не прислали, ни присяги.

Толмач озабоченно перевел фразу полковнику. Тот выслушал, закивал, а потом важно сообщил:

— Я упалнамоччен принять от фас присягу на ферность каролю Шведерен и русскаму цару Густафу!

Отец Иринарх с сожалением посмотрел на свеев:

— Я ведь нового ничего не скажу. О том еще отец Антоний писал — короля свейского мы русским царем не признаем, свеев в обитель не пустим.

Игумен развернулся и пошел прочь. Энкварт, проводив взглядом спину настоятеля, гаркнул на солдат. Под звуки барабана отряд ушел обратно, к шлюпкам. Отставший толмач жалостливо посмотрел на земляков.

— Эх, зря вы так, — с убеждением в правоте сказал переводчик. — У короля-то порядок! Пошли бы под королевскую-то руку, глядишь — жили бы себе, поживали… Свеи — это вам не ляхи с литвинами. Обитель возьмут да вас на стенах и перевешают.

— Ладно пугать-то, — пренебрежительно хмыкнул Авраамий. — Скажи-ка лучше, что вы с рыбаками сделали, которых давеча в плен захватили?

— Допросили да за борт кинули. Не хотели, вишь, чтобы их споймали. Так где сраному кочу от настоящего корабля уйти!

— Ах ты курва свейская! — вскипел Леонтьев, пытаясь схватить Иуду за горло, но тот вывернулся.

Отбежав на безопасное расстояние, толмач показал кукиш, выматерился и метнулся догонять хозяев.

Свеи, дошагав до причала, рассаживались в лодки. Полковник, взяв у солдата белый флаг, бросил его на землю и, наступив на символ мира сапогом, погрозил кулаком монастырю, выкрикнув что-то непонятное, но обидное для русских.

Авраамий вроде бы отвернулся, но искоса посматривал на стрельцов. Увидев, что Леонтьев схватил пищаль, подскочил к мужику и, нажав на плечо, прижал к земле:

— Дурак, тут шагов семьдесят будет. Их не зацепишь, а они нас достанут.

— Отпусти, отец воевода, больно… — зашипел пятидесятник.

Потирая плечо, Ондрюшка восхищенно посмотрел на монаха:

— Ну, отец воевода, силен ты! Я то, дурень, над Лихаревым хохотал… Не хотел бы я с тобой в рукопашную встрять…

— Ну, сыне, какие твои годы… Тебе тридцать-то есть?

— В прошлом году двадцать исполнилось, — смущенно ответил Ондрюшка.

— Ишь ты, — покачал головой инок. — Двадцать, а уже пятидесятник и виски седые… Глядишь, к тридцати-то годам стрелецким головой, а то и тысячником станешь.

Авраамий не стал говорить, что он сам в восемнадцать лет получил от государя чин стольника не за красивые глазки, а за взятие рыцарского замка в Ливонской войне…

Корабельные пушки палили, разворачивались и, повернув другой борт, палили опять. Соловецкие пушкари, томившиеся бездельем, давно порывались открыть ответный огонь, но брат воевода строго-настрого запретил переводить зря огненное зелье. Собрав ратных начальников, Палицын говорил: