Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Неужто писать разучился? — ехидно поинтересовался игумен. — Ну, это дело поправимое. Определю в приют, где брат Сергий сироток поморских грамоте учит. Ежели тебя розгой лупить да на горох ставить — научишься. Вмиг от «аза» до «есмь» ден за семь пройдешь.

— Тебе бы шуточки шутить, отец настоятель, — обиженно проворчал Авраамий. — А я, пока келарем был, все больше описи да заемные грамоты писал. А погодную летопись вести — это же сколько бумаги попусту изведу, пока не приноровлюсь?

— На доброе дело и бумагу не жаль извести, — пожал плечами настоятель. — Коли какие листы испортишь — братьям отдашь. Хоть на поварню — соль заворачивать или охотникам на пыжи. Порченую бумагу всегда пристроить можно. А новую бумагу мы каждый год кипами, по полпуда прикупаем, не разоришь. Все, что нужно, — бумагу, чернила, — тебе прямо в келию принесут. Перья-то какие нужны? Гусиные, лебединые? Хошь — из правого крыла, а хошь — из левого. Правда, я до сих пор уразуметь не могу — чем это левое крыло лучше правого? Ты-то не знаешь?

Авраамий тоже не знал, почему перья из левого крыла птицы стоят дороже, чем выдернутые из правого.

— Были бы чернила, а писать-то я и пальцем могу.

— Ну, твое дело, — не стал спорить игумен. — Перьев тебе принесут, а дальше уж сам смотри. Пальцем писать нравится, пиши и пальцем. Свечи, само собой. Книги нужные сам возьмешь. Скажу книгохранителю, чтобы он тебе на вынос разрешил брать. Ну, теперь-то что? Устал небось? — участливо спросил игумен. — Есть-пить хочешь?

— Хочу. Только вначале бы отдохнуть. На еду уже и сил нет — ложку в руках не удержу, да и на молитве на ногах не устою. А с тобой, отче, говорю, да понимаю плохо, о чем говорю. Веришь, нет — сам не знаю, как это мы до Соловков-то добрались. Сейчас бы мне упасть, да и не вставать. Вон, — кивнул Авраамий на келейника, который так и не проснулся, — лягу сейчас рядом, да и засну.

— Отдыхай, — кивнул настоятель. — На заутреню не ходи, помолимся мы за тебя и за товарищей твоих. Скажу братии, чтобы не тревожили. А как выспитесь, в трапезную проводим. Да прикажу, чтобы баню истопили. Ну, не забыл еще, где твоя келия была?

— Да вроде бы нет, — с трудом вымолвил Авраамий, поднимаясь с места. — Мы ж, отче, с тобой соседями были.

— Ну, туда и пойдешь. Раньше-то в ней брат Стефан жил, а теперь пустая стоит.

— Стефан? — невольно остановился келарь. — Это не тот ли, что при Иоанне царем был, Симионом Бекбулатовичем? Князь Пожарский мне челобитную давал прочесть — инок Стефан, бывший хан Касимовский, да царь Всея Руси, пребывающий в Соловецком монастыре, челом бьет, молит перевести его куда-нить потеплее — в Череповский монастырь али в Кирилло-Белозерский…

— Ну, про царя мне неведомо. Прибыл ко мне инок, инок и отбыл. Просил князь Пожарский, воевода земли русской, его в Кирилловскую обитель перевести, чего не уважить? Зачем мне монахи, что на сторону смотрят? А в труды его — так стар и немочен. Ну а коли и был Стефан ханом Касимовским али царем Московским, так это быльем поросло… Ступай себе. В келии все прибрано, все на месте. Послушника тебе в келейники определю, чтобы печку топил, в делах помогал.

— Отче, ты вот чего скажи, — выдавил Авраамий, опираясь на стенку. — Дале-то что делать? Ведь под Москвой-то уж передолили мы ляхов. Еще бы чуть-чуть — Кремль бы взяли. А что теперь-то делать?

— Тебе — спать идти, а мне Господу молиться.

— Да я не про то… — наморщился келарь.

— Понял я тебя, сыне, понял, — подтолкнул игумен старца к выходу. Осенив уходящего келаря, одними губами прошептал: — То же самое делать, что и всегда делали. Молиться, крепость Соловецкую от врага беречь. Даст Бог — убережем. Кириллова обитель врагу не поддалась, города поморские да сибирские уцелели. Выстоим.

Рыбная слобода и ее обитатели

Если бы не было Рыбной слободы, ее бы стоило выдумать. Стоит на слиянии трех рек, хочешь — плыви по Волге до Каспийского моря. Не хочешь — греби по Шексне до Белого озера, а оттуда, по волокам — до Белого моря. Не нужна ни Волга, ни Шексна — пжалста вам, Молога, а от нее до Мсты по сухопутке, а там до Балтийского моря рукой подать. Даже в сию пору, когда крестьянин не пашет и не сеет, а посадский ремесленник и рад бы чего смастерить, да не из чего, а главное, на какие шиши? — из Рыбной слободы во все края идут барки, унжанки и черепанки, груженные товаром. Потому в слободе всегда многолюдно. Тут и крестьяне, что пришли заработать копеечку, нанимаясь бурлаками и грузчиками, торговый люд — от мелких офеней, что весь товар несут на горбу, до маститых купчин, имеющих склады да лавки в Нижнем Новгороде и в Самаре. Не редкость и иноземных гостей встретить — смуглых и белобрысых, бородатых и бритых, в тюрбанах и меховых шапках, в фесках и широкополых шляпах. Где еще, кроме торга, сумели б ужиться татарин и еврей, литвин и немец, поляк и запорожец? Правильно — только на кладбище! И то, если хоронить рядышком, не разбирая, где иудей, а где католик.