Лихое время. «Жизнь за Царя»

Келия отца Антония почти не отличалась от братских. В углу — образ Пресвятой Богородицы, по стенам — лики преподобных основателей обители Савватия, Зосимы и Германа, лампадки, подставка для книг, узкий топчан. Разве что просторнее — надобно отцу игумену где-то людей принимать и грамотки важные хранить. Потому был еще и сундук, обитый медью, тяжелый стол, заваленный пергаментами и бумагами, креслица, вырубленные из цельного капа. Была еще и особливая лежанка для мальчонки-келейника, что дрых без задних ног.

Старец Авраамий, садясь в креслица, поправил рясу, с заплатами, а кое-где зашитую грубо, через край.

— Это ты скромность свою кажешь? — кивнул игумен на дыры и заплаты. — Или переодеться не во что? Ладно, ужотка скажу, чтобы рясу тебе новую принесли. А не то ходишь, как расстрига какой.

— Благодарствую, отче, — равнодушно отозвался Авраамий.

— Побелел ты брат, побелел. Зато волосы на месте, — качнул головой игумен и, улыбнувшись, провел ладонью под клобуком: — А я свою гриву растерял.

Авраамий, устало улыбнувшись, сквозь силу попытался пошутить:

— Ничего, отче, новая нарастет.

— А коли нарастет, так на что она мне? — хмыкнул настоятель. — И раньше-то ни к чему была — не видно под клобуком, а теперь-то и подавно. Думаю, скоро помирать придется. А как теперь и помирать, не знаю? Преемника-то кто утверждать будет? Владыка в Новгороде, а там свеи. И патриарха на Руси нет. Видно, придется так, без благословления игумена ставить.

— Говорят, молодостью — не жить, а старостью — не умереть…

— Говорят, — кивнул игумен. — Вот в следующем годе, как лед сойдет — так и помру.

Авраамий не стал спорить. Если игумен сказал, что собрался умирать, то знает, о чем говорит…

— Ну да ладно, на все — воля Божия, — махнул рукой настоятель. — Новости-то сильно плохие? Было бы что хорошее, не приехал бы. Или опять в опалу угодил?

— Да уж лучше бы в опалу — не привыкать… — сказал Авраамий, облокотившись о стол. — Новости, отче — хуже некуда. Войско Земское рассеяно, князь Пожарский убит. Ну а где Трубецкой и Минин Кузьма — не ведаю. Может, убиты. Может, в плен попали — так это еще хуже. Трубецкого-то, как князя, легкой смертью казнят, а что с Кузьмой сделают — подумать страшно…

Отец настоятель медленно встал, повернулся к святым образам и перекрестился:

— Упокой Господи, душу раба твоего Димитрия и ратников, павших за землю русскую… — Повернувшись к старцу Троице-Сергиевой лавры, отец Антоний сказал: — Сегодня же велю панихиду отслужить по князю и всем убиенным…

— Много нынче панихид-то служить нужно, отче…

— Это да… — грустно кивнул игумен и спросил: — Где воеводу-то схоронили?

Авраамий не ответил, склонив голову так, что куколь закрыл все лицо. Отец Антоний понял его молчание по-своему.

— Не смогли вынести? — с пониманием спросил игумен. — Или… выносить нечего было? — Тяжко вздохнув, сказал: — Ну, Бог даст, не останется тело поверх земли…

— Тел-то там много осталось, — грустно сказал Палицын. — Только воеводу-то мы не бросили, а вынесли, но… — Авраамий замолк и, приподняв голову, пристально посмотрел на настоятеля.

Игумен и келарь мерили друг друга взглядами с миг, не более. Но отец Антоний понял, что хотел сказать старец.

— Да ты в уме ли, келарь? — гневно вскинулся настоятель. — Мертвеца столько верст вез?! Пошто?

— Утром, перед битвой, князь-воевода Димитрий Михайлович исповедался и святое причастие принял, а потом и говорит — ежели, мол, Москву не освободим, то он в мнихи уйдет. Пешком на Соловки, игумену в ноги падет, в послушники будет проситься. Ну а я, грешным делом, ему и говорю — коли не освободим, сам тебя на Соловки отведу. Отпрошусь у отца настоятеля, вместе с князем служить стану. Вот, стало быть, Москву князь не освободил. А я вроде как завещание княжеское выполнял, волю его последнюю. Да ведь и сам — обещал. А то, что пообещал, выполнять нужно. Так что прости меня, отче, но не мог я по-другому…

— Ох, Авраамий, Авраамий, дурья твоя башка, прости Господи! — покачал головой игумен, растерянно садясь в кресло. — Что и сказать-то, не знаю… Не мне тебя судить. Молиться за тебя буду. Сам помолюсь и братии накажу. Господь, он нас глупых всегда прощает. А как с телом-то? Ты же его сколько дней вез, так оно, почитай, тогось…

— Да нет. Ни запаха нет, ни тления. Мы как тело-то с поля увезли, домовину изладили, да медом залили… Ну а потом колоду на воз, до Углича, а там — на лодью. По Волге да по Шехони-реке до Череповеси, а там телегу и до Вологды. Ну а уж по Вологде, Сухоне да Двине до Архангельского монастыря несложно доплыть. Передохнули чуток, домовину на коч перенесли.

— А чего вас на ночь-то глядя понесло? А не дай бог, шторм разразится? Этот же повезло вам, дуракам.

— Так уж получилось, — невольно улыбнулся келарь. — На лодье речной через море идти несподручно. Сам знаешь — борта низкие, воды бы зачерпали. А рыбаки везти отказались. Море, мол, бурное. Хотел я коч купить, да деньги все извел…

— Значит, ты еще и коч украл, — развеселился настоятель. — Ну и ну, отец келарь… Коч украл, ровно тать в ночи.