Лихое время. «Жизнь за Царя»

Одна из речных посудин вплотную подошла к барке, надежно зацепив ее багром, а две расположились поодаль, ощетинившись мушкетами.

— Хто таке? — спросил одноглазый мужик, похожий на черкаса.

— Купцы мы, — бодро доложил Гриня. — На Белоозеро идем, за рыбой. А вы кто такие?

— Таможенники! — ответил черкас, а остальные заржали. Одноглазый, переждав взрыв хохота, оглядел барку и гребцов, недоверчиво хмыкнул:

— Купцы, бачите… Шо-то рожи у вас коцаные, як у татей.

— Сами-то мы не купцы — гребцы да приказчики. Купец-то вон лежит, помирает, — кивнул Гриня на Мезецкого, притихшего на своей лежанке.

— А тамотка шо, товары? — показал казак на дно барки. Гриня потянулся, отдернул дерюгу, показывая мертвые лица.

— Разбойники напали, еле ноги унесли. Хозяин — вон, раненый лежит.

— Ну, тоды — ой, — хмыкнул одноглазый, сдвигая набок высокую шапку и поправляя оселок. — Платите пошлину, десять рублев, да плывите себе.

— Да ты че, охренел? Какая пошлина? — правдоподобно возмутился Гриня. — Мы ж еще и не торговали. Товара-то нету!

— Ну, с товаром обратно поплывете, особо заплатите. А рыбу белозерскую на яки гроши куплять будешь? Ну, так уж и быть. С ограбленных — три рубля!

— Много! — помотал головой Гриня. — У нас и всех-то денег рублев пять осталось, а еще рыбу куплять. А покойников отпевать на какие шиши? Домовины заказывать?

— Плати-плати, бо, добрый я, — развеселился казак, похлопав по ножнам сабли. Стеная и ворча, десятник вытащил мешочек и отсчитал триста копеечек…

— А что я хозяину скажу? Он, коли не помрет, так и спросить может — куда, мол, денежки девал? — убитым голосом спросил Гриня, словно и вправду был скуповатым приказчиком. Одноглазый, тщательно проверив каждую копейку — нет ли фальшивой, кивнул своим, чтобы отцепляли багор, и, отчаливая, соизволил ответить:

— Каже яму, шо проездной пану Казимиру Шехоньскому платил, хозяину тутошнему.

— Ишь, пан Казимир Шехоньский, — хмыкнул Гриня, провожая взглядом лодки с «таможенниками». Мезецкий припомнил, что в Рыбнинске слышал про ляха, что подгреб под себя здешние места. А не про этого ли Казимира мужик со шрамами говорил?

Ближе к вечеру удалось дойти до Сиверского озера. Барка причалила там, где когда-то упали со сходен мамки-няньки, утопившие первенца царя Иоанна и царицы Анастасии. Как знать, что бы случилось, если бы мальчик остался жив, вырос да сменил на престоле отца? Может, не было бы ни опричнины, Угличской трагедии, краха династии Рюриковичей и кровавой Смуты…

Кирилло-Белозерская обитель встретила князя и его спутников спокойно. Особой радости иноки не выказали, но гнать не стали. Мертвых отпели и предали земле, раненых отдали под надзор брата-лекаря, живых определили на постой.

Мезецкому, из уважения к предкам, делавшим вклады в обитель, выделили отдельную келию. Но как он ни просил о немедленной встрече с настоятелем, просьба остались втуне.

Иноки покачивали головами и говорили, что владыке доложено, а уж когда он встретится с князем — его воля. Засим целую неделю князь только тем и занимался, что ел, спал и молился. Брат-лекарь — немногословный крепыш — по два раза на день осматривал его ребра, поил какой-то дрянью, по вкусу напоминающей смесь меда и еловой хвои, натирал сломанные места едкой мазью.

— Чем это ты мажешь? — поинтересовался как-то Мезецкий.

— Снадобьем, — немногословно ответил лекарь.

— А что за зелье? Ты же меня не какашками лечишь! — начал сердиться князь.

— Бывает, что и какашки полезны, — отозвался крепыш, продолжая свое дело. — Коровье дерьмо при ожогах помогает. А птичий помет — лучшее средство, коли змея укусит, а травки нужной под рукой нет.

— Язык отсохнет, если расскажешь? — начал закипать Мезецкий.

— Князь Данила, я же тебя не спрашиваю — из чего воинская справа состоит? На что мне об этом знать, коли самому в доспехах ходить не требуется? А тебе почто знать, какое тут снадобье, да из чего? Ежели в ученики ко мне пойдешь, расскажу… — пообещал монах и, предупреждая гнев раненого, сказал: — Ты лучше левой рукой пошевели… Ага… Теперь пальцы в кулак сожми. Ногой подрыгай… Как, в груди не болит? Ну-ка, вдохни поглубже…

Мезецкий, усмирив гнев, выполнил распоряжения лекаря и поинтересовался:

— Что скажешь, сын Эскулапа?

— Батюшку моего, покойного, не Эскулапом, а христианским именем звали, во имя целителя Пантелеймона! Токмо, бо я иночество принял, так не положено имя родителя поминать, — обиделся лекарь. — Азм есмь брат Федор.

— Да уж, брат, с тобой каши не сваришь…

— Кашу варить у нас брат Пафнутий горазд. А мое послушание — болящих да раненых лечить.

Даниил Иванович только вздохнул. Вот, пойми человека… Лекарь, заканчивая накладывать свежие полоски холста поперек груди, расслышав вздох князя, пробурчал:

— Мне отец настоятель велел — поменьше говаривать, больше дело делать.

— Золотые слова! — одобрительно кивнул князь. — Лекарь ты хороший, а вот то, что шуток не понимаешь, — это плохо.

— Это я и без тебя знаю, — неожиданно согласился лекарь. — Ну, не всем же скоморохами быть. Кому-то надобно и дело делать…