Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Э, мужики, нельзя так! — заволновался Митька. — Не по-людски это, не по-христиански. Грех! Взять, да живых людей утопить…

Атаман без особой злости пнул парня в грудь.

— Молись, пока разрешают. Какой ты живой, коли щас утопят?

— Сволочь ты, — не выдержал Гриня.

— Ну и что? — пожал тот плечами. — Кто щас не сволочь? Ты? Ну, коли не сволочь — радуйся, что смерть быстро примешь. Утопленнику-то не больно — раз, и нет его. Сегодня вас утопят, а завтра нас.

— Спросил бы вначале — кто такие, куда едем… Видишь же, что не ляхи мы, не литвины, — не унимался Гриня, надеясь усовестить разбойников.

— Видим, что не ляхи. Стало быть — помрете быстро, без мук, — снова зевнул атаман. — А кто вы такие, нам все едино. В живых оставишь, так беды накличем. Вон, — кивнул на Мезецкого, — по одеже да по повадкам — чистый боярин. Выживет, рать приведет нас искать. Найти-то не найдет, но шума наделает. А нам шум не нужен.

— Подожди, — обратился Мезецкий к атаману. — Коли мы утопленниками будем, так это ж грех смертный… Все равно что самоубийство. Не хотите нас убивать, так давай, мы сами друг дружку порешим. А кто жив останется — вы прирежете.

— Ишь, умный какой, — хмыкнул атаман. Немного подумав и покосившись на Павла, сказал: — А что, пусть режут. Все забава…

— Князь Данила Иваныч, ты че удумал-то? — в ужасе спросил молодой. — Как же мы друг дружку резать-то будем?

— А так и будем, — сказал князь, пытаясь подмигнуть Грине. — Ты меня зарежешь, а я — тебя!

— О, да тут цельный князь! — обрадовался атаман. — Князь — жопой в грязь! Нукося, поглядим, как князь-боярин своих верных холопов резать будет. Похлеще скоморохов будет! Свистни-ка ребятушек, пусть потешатся.

— Чего тут забавиться-то? — буркнул Павел. — Ну, не хотят греха, так ладно, так и быть — перережу им глотки. Рассветет скоро, уходить пора…

— Успеем, — махнул рукой атаман, которому загорелось посмотреть.

— Смотри, Онцифир, как бы беды не было, — покачал головой мужик со шрамом, но послушно пошел.

— А может, мы перед смертью спляшем? — поинтересовался князь, глядя на атамана. — Есть у меня плясун — всех за пояс заткнет! Спляшешь, Гриня?

— Да запросто, Данила Иваныч! — весело отозвался десятник. — Чего ж, напоследок-то не сплясать? Дозволишь, Онцифир?

— Чего ж не дозволить? — засмеялся атаман, любовно оглаживая золотую шишечку на рукоятке пистолета. — Только ты нас совсем за дураков держишь? Думаешь, коли мы вам руки развяжем, на волю вырветесь? Попробуй. Далеко не убежишь…

К пленным подошли остальные разбойники, числом десятка два и все с огнестрельным оружием.

— Вон, ребятушки, седня праздник у нас, — весело заявил атаман. — Барахлишком разжились, да еще и цельного князя поймали. А князь-боярин хочет для народа приятное сделать, сплясать напоследок… Разрежьте-ка на князюшке веревку.

Мезецкий, потирая затекшие руки, встал, но, ухватившись за бок, упал на одно колено.

— Хреновый из меня нынче плясун. Вроде ребра поломаны… — сказал князь, морщась от боли.

— Щас все доломаю, — пообещал самый молодой и попытался пнуть князя.

— А ну, Фимка, не замай, — остановил его Павел. — Убить убивай, а не мучь…

— Чего ты брешешь-то, князь, — наклонился над Мезецким атаман. — Че там у тебя сломано-то?

— Не брешет он, — заступился за князя разбойник со шрамом. — Видел я, как Фимка его припечатал. Парень-то, как говорить начал, совсем олютовал…

— Ладно, — смилостивился атаман. — Пущай живет, пока… Кто там у нас плясать-то хотел? Энтот, что ли?

Гриня неспешно встал, повернулся спиной и протянул руки. Когда вязка была перерезана, потянулся, как кот, разминая суставы, и, улыбаясь щербатым ртом, сказал:

— Ох, спляшу я вам, робятушки! Так спляшу, что век моей пляски не забудете!

— Ну, попляши, — доброжелательно разрешил атаман, вскидывая на Гриню пистолет.

Гриня притопнул правой ногой, потом — левой и как заправский плясун начал «ломания», прихлопывая в ладоши и напевая:

Пошел Матвей на разбой с топором,
Разбил Матвей кисель с молоком!
А кашу-горюшу в полон взял,
Яишницу на шестке повязал…

Выкидывая коленца, Гриня прошелся вокруг разбойников, а потом гаркнул остальным пленникам: «А ну, подпевайте!» Народ хотя и был связан, с кряхтением и сопением поднялся и, стоя на одном месте, принялся притопывать и прихлопывать, подхватывая «разбойничью» песню:

Сковородка была долгоязычная,
Сказала — в печи де блины горячи;
Блины горячи догадалися,
За пазухи разбежалися;
Пшенной пирог во городе сидел,
Во славном во городе на конике[28].

Разбойники, надсаживались, хватаясь за животы. Кое-кто положил наземь тяжелые пищали, мешавшие хлопать в ладоши, а атаман, сунув дорогой пистолет за пояс, ржал до слез. Один Павел настороженно следил взглядом за каждым Грининым движением.