Life Goes On

Как сын может описать своего отца? К счастью, я не знал о нем, пока мне не исполнилось двадцать пять, так что это облегчает задачу. Что касается его описания меня, я прочитал его в одном из его последних романов, и оно было не очень хорошим. Конечно, это было слегка замаскировано, как и должно быть в каждом художественном описании, но он назвал меня ленивым, лживым, корыстным и — словами, которых я до сих пор не слышал — услужливым сибаритом. Откуда ему пришла такая идея, я не мог себе представить. Описание было настолько искаженным, что удивительно, что я узнал себя, и тот факт, что я это сделал, какое-то время меня беспокоил. А если это был не я, то я либо пытался увидеть себя тем, кем я не был, либо был тем, кем мне было невыносимо видеть себя. Но такое описание, каким бы пустым оно ни было, несомненно, как ничто другое убедило меня в том, что я его сын.

Что касается его, то он был высоким и лысым, настолько лысым, что со шрамом на голове, куда чей-то сумасшедший муж ударил его тупым концом тесака, он походил не что иное, как на ходячий пенис. Я ни на секунду не подумал, что это была единственная причина, по которой многие женщины находили его привлекательным, потому что он, по-видимому, также обладал определенной долей того, что считалось обаянием. У него были мертвенно-серые рыбьи глаза, резиновые губы и бесформенный нос, но он был высоким, энергичным, талантливым (как я предполагал) и невероятно похотливым. Как однажды сказала мне моя мать, которая хорошо его знала (хотя она вряд ли когда-либо знала его хорошо дольше нескольких минут): «Даже мужчине приходится стоять спиной к стене, когда этот ублюдок приходит».

— Ну, Майкл, это же Майкл, не так ли? — что привело тебя сюда так рано утром?

Я встал, не желая вести себя каким-либо необычным образом, потому что услышал, что Билл Строу безутешно рыдает в своей тюрьме наверху.

— Сейчас день. Я просто подумал, что зайду к тебе. Странно ли, что мне хочется время от времени навещать отца?

Он вернулся из кухни с двумя сырыми яйцами на дне высокого стакана, налил виски до половины, взбил его вилкой до состояния кашицы и опустил вниз.

— Завтрак. Это совсем не странно. Это определенно извращенно. Как Бриджит?

— Она ушла от меня. Она уехала в Голландию с детьми. Я опустошен. Я теряюсь без детей. Я не знаю, куда мне деться.

Я обхватил голову руками, изображая избитого обездоленного мужа в надежде дать ему материал для одного из его романов.

— Хорошо, — сказал он. — Мне никогда не нравилось, что эта сука подарила мне тех, кого она с гордой ухмылкой называла моими внуками. Если есть что-то, чего я терпеть не могу, так это мысли о внуках. Даже если я умру в сто два года, я буду слишком молод, чтобы стать дедушкой, а мне всего пятьдесят восемь. Или сорок шесть?

Он налил еще виски.

— Независимо от того. По крайней мере, после прошлой ночи.

Он даже не относился ко мне хорошо, так что у меня не было веской причины ненавидеть его, но я знал один способ заставить его подпрыгнуть.

— Как  работа?

Он рыгнул.

— Не используй это слово. Я никогда в жизни не работал. Джентльмен никогда не работает. Я пишу, а не работаю.

Его глаза обрели достаточно жизни, чтобы непосвященный человек мог представить себе не только то, что он жив, но и что он нормальный человек.

— Самое худшее, что я когда-либо сделал, это женился на твоей матери, чтобы у меня больше не было права, в техническом смысле, называть тебя ублюдком. Но ты все равно ублюдок. Мне никогда не нравились твои оскорбительные инсинуации о том, что я способен на смертный грех работы. Все, что я делаю, это пишу и трахаюсь. И никогда этого не забывай.

— Вряд ли это возможно, — сказал я, — поскольку ты меня породил.

— Так сказала твоя мать. И ты достаточно паршивый, так что это вполне мог быть я.

Я налил себе еще немного.

— На мой взгляд, величайшая катастрофа современности произошла, когда ты впервые слепо опьянел от силы слов.

Он откинул назад свою огромную головку члена и рассмеялся.

— Ты прав, Майкл. Меня рвало на диван в салоне вдовы. Я больше не могу посещать приличные дома, но кто хочет посетить приличный дом?

По крайней мере, у нас было что-то общее.

— Все, что я хотел знать, в своей неуклюжей манере, — это как продвигается работа над сочинением?

— Почему же ты так не сказал? Если я вообще испытываю к тебе какую-то любовь, то только потому, что ты неистребимо принадлежишь к рабочему классу — адскому пролу, и ему нет равных. Точно так же, как те милые ребята, которые были у меня под началом во время войны. Я бы признавал вас гораздо меньше, если бы вы, как и я, приехали из долины Темзы и учились в Итоне. Раз уж ты спрашиваешь, работа продвигается очень хорошо. У меня так много дел, что я не знаю, куда отправиться.  Подожди минутку.

Он вошел в свой кабинет, и я услышал щелчок единственной клавиши на пишущей машинке. Он вернулся, улыбаясь.

— Я написал запятую. Теперь я снова могу выйти, но не пока ты здесь. Ты искуришь остальные мои сигары. Зачем ты на самом деле пришел? Я, может, и писатель, но я не полный идиот.