Лев Кожевников. Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Асамон ждал поединка с нетерпением. Для него это была единственная возможность одолеть спесивую гордость спартанцев по отношению к себе. Он должен сокрушить Тисамена, лучшего из них, излюбленным оружием самих спартанцев. На глазах у всех. Другого выхода нет. Мегакл тысячу раз был прав, лишая его выбора. Или пусть его, Асамона, вынесут со скаммы мертвым эти неподвижные рабы-нубийцы с безжизненными, тупыми физиономиями. Он готов теперь на все, кроме поражения.

По обыкновению участникам боя победителей давалось какое угодно время, чтобы подготовить себя к поединку. Но на сей раз ни один из соперников не захотел использовать это право.

Мегакл, провожая Асамона на скамму, неторопливо наставлял:

— У твоего соперника, мой друг, есть одно достоинство, которое следует превратить в недостаток. Он думает, прежде чем сделать. А ты делаешь, прежде чем подумать. Поэтому не давай ему думать, наступай. Ни одной паузы на размышление. И тогда собственный недостаток ты обратишь в достоинство. Да помогут тебе боги,— пробормотал он вслед, тяжело опираясь руками на горячий камень балюстрады.

Грациозная, гибкая фигура мальчика, словно отлитая из бронзы, застыла посреди скаммы с поднятой вверх правой рукой.

— Асамон, сын Дамасия из Афин! Против Тисамена, сына Теллиса из Спарты! — прокричал глашатай и, отирая покрытый каплями пота коричневый лоб, поспешно убрался в тень.

Тисамен вместо приветствия слегка ударил афинянина кулаком в плечо и повернулся в свой угол, даже не удостоив взглядом. Это был рослый, широкий в кости атлет, несмотря на свой юный возраст, и в будущем обещал превратиться в такого же гиганта, каким выглядел отец. Хотя при несомненной телесной силе это обстоятельство сообщало его движениям некоторую медлительность. Ее имел в виду Мегакл, давая свои наставления. Но Асамон, преисполненный неприязни к спартанцу, на сей раз с ним не согласился.

— Медлить еще не значит думать,— сквозь зубы обронил он.

После взмаха пальмовой ветвью панкратиасты начали сходиться, пожирая друг друга глазами. У каждого в юной крови злой удалью вскипала застарелая вражда и соперничество двух великих городов. Словно чума или черная оспа, они заражали всякое новое поколение, и болезнь то обострялась, то перетекала в некие скрытые формы перед лицом более страшной внешней заразы и там затаивалась до поры, выжидая повод или новое обстоятельство, чтобы обнаружить вдруг всем свою безобразную личину.

Асамон после первых же ударов почувствовал грозную силу соперника. Это был не Гнафон из Ликосура, изощренный и затейливый, но всего лишь шалопай в панкратии. Для спартанца панкратий от младых ногтей являлся образом мысли и образом жизни, как это подобает отпрыску из рода потомственных воинов. Его кулаки казались отлитыми из железа, а в обороне он был цепок и предусмотрителен. Несомненно, Тисамен вскоре тоже почувствовал свое превосходство над афинянином, и жесткая складка у губ обрела выражение снисходительной усмешки. Но одной победы ему было явно недостаточно, и Асамон понял, что заговор, о котором его известила ночью фракиянка, вовсе не пустая угроза. Он дважды перехватил коварные удары Тисамена ногой в низ живота — один раз на стопу, другой — на скрещенные предплечья, и едва уклонился от удара расслабленной кистью по глазам, способного превратить человека в беспомощного слепца.

Зрители возбужденно загудели.

Но педотриб, видя все, безмолвствовал. Он не имел права вмешиваться в поединок, поскольку подсудным здесь является только результат, а не намерение, которое могло быть попросту ложным маневром, весьма распространенным, когда один из соперников желал нагнать на другого поболее страху. Впрочем, в панкратии допускались любые удары в любое убойное место. Не дозволялось колоть растопыренными пальцами в глаза и рвать рот, зацепив скрюченными пальцами губы соперника. В остальном ничего предосудительного не усматривалось, хотя до увечий, конечно же, старались не допускать сами педотрибы.

Асамон молниеносным ударом в губы вдребезги разбил снисходительную усмешку, но это был, пожалуй, единственный его ощутимый успех.

Запас приемов и ударов, способных изуродовать человека, был у Тисамена, казалось, неисчерпаем. Он едва не вывел ему из сустава ногу, ударив пяткой в расслабленное колено. Выламывал пальцы рук. Его кулаки проходили впритирку возле висков, обдирая и отрывая уши, и кровь уже обильно струилась из надорванной мочки, перемазав плечо и шею...

...Афинский купец Дамасий, опираясь одной рукой на раба и обливаясь потом, направлялся в палестру. Чувство тревоги, похожее на внезапный испуг, заставило его бросить все неотложные дела в лавке и едва не вприпрыжку поспешить сюда. Он задержался несколько возле ниши с фонтанчиком у самого входа и с наслаждением подставил разгоряченное лицо под хрустальную, сверкающую струю. Кое-как перевел дух.