Лев Кожевников. Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Как только последние участники бега пересекли контрольную полосу, зрители, словно прибой, хлынули с насыпей на пыльное поле гипподрома, обнимаясь, ликуя, получая один с другого выигранные деньги. Море голов и протянутых рук кипело возле победившей колесницы...

Олимпия. Пурпурный дотлевал закат. На поворотном столбе с обрывками упряжи темным пятном уныло громоздился стервятник, роясь в нечистом пере. Над опустевшим дромосом еще плавали тончайшие, розовые облака пыли, валялись обломки разбитых колесниц, лопнувшие колеса, конский помет. Сумерки быстро сгущались.

Дамасий весь вечер протолкался на конюшне в окружении таких же, как он, лошадников, изрядно подогретых вином и возбужденных до самозабвения бесконечными спорами вокруг недавних бегов. Здесь разыскал хозяина старый сириец-раб с коричневым, словно отполированным, черепом и остатками седых волос за ушами.

— Господин? — он тронул хозяина сзади за одежду. Обычно малоподвижная физиономия раба на сей раз была перекошена гримасою страха, а губы дрожали.

— Тебе чего? — грубо отмахнулся Дамасий, но, едва взглянув, с поспешностью отошел в сторону.— Ну?

— В твоих покоях, господин, сидит дряхлый старик.

— Кто таков? Его имя?

Раб отшатнулся.

— Он уверяет, будто он...

— Ну? Ну?

— ...он твой сын.

— Что за чушь?! — вскричал Дамасий, мгновенно свирепея.— Ты выжил из ума, старый болван!

Раб испуганно зажмурил глаза, но с места не двинулся.

— Это правда, господин.

— Какой-нибудь сумасшедший, вроде тебя. Ступай! И вели гнать его в шею.

Раб склонил голову. Молчал.

— Ты меня понял?

— Да, господин. Я сделаю, как ты велел. Но...

— Ступай! Ступай!