Лев Кожевников. Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Здесь рабыни препоручали гостя благообразному рабу-сирийцу с коричневым полированным черепом и остатками седых волос за ушами. Сириец с низким поклоном вручал каждому гостю от имени хозяина золотое нагрудное украшение стоимостью, должно быть, в пять золотых дариков и венчал его достойную голову роскошным венком из свежих, благоуханных цветов. Затем по знаку сирийца один из четырех рабов, стоящих в углу залы, подносил гостю серебряный фиал, наполнив его прежде вином, и блюдо с фруктами, и с поклоном пятился в свой угол, предоставляя наконец гостя самому себе и давая время, чтобы тот мог оглядеться вокруг.

Зала была обычной — с очагом в углу, с полами, покрытыми мозаичной работой, с потолочной сырой росписью, где изображались многие подвиги и сцены из жизни небожителей, и по краям затейливые арабески обрамляли их. Стены также были расписаны и, по прихоти Дамасия, украшены со вкусом бронзовыми орнаментами, слоновой костью и золотом. Были повешены тут и расстелены чудные персидские ковры толщиною, должно быть, в пластину свежесрезанного дерна, завеси и драпировка из расшитых узорами, свободно висящих тканей, картины в роскошных рамах и прочая подобная безделица, приобретаемая для услады души и отдохновения от трудов.

Откуда-то, словно издалека, но явственно слышимая, звенела сладкозвучная арфа.

Когда гости все собрались, и зала наполнилась оживленным гулом, Дамасий каждому предложил занять его ложе, а рабы вновь наполнили серебряные фиалы вином. Тогда  поднялся со своего места громогласный и красноречивый Феспид, хлеботорговец из Афин, и с заговорщическим видом, подморгнув всем, обратился к Дамасию:

— Гей, Дамасий! Я знаю тебя, ты знаешь меня. Еще с детства. Ведь мы с ним, не глядите, что он с виду такой старый... мы с ним ровесники. Да, да! Его отец, досточтимый Эвкл, раз, а то два на день обязательно рвал мне уши за проделки Дамасия. Только взгляните, какие они у меня теперь большие. Как у слона. А мой отец, досточтимый Леокрит, за мои проделки рвал уши бедняге Дамасию, и он поэтому до сих пор плохо слышит. Когда ему это, скажем, не слишком выгодно.

Оратор переждал смех и вкрадчивым голосом продолжал:

— Как вы все понимаете, мы оба постоянно чувствовали себя незаслуженно оскорбленными, ибо каждый из нас терпел наказание, увы, за другого. И страдание нас сблизило окончательно и возвысило наши грешные души. С тех пор моя с ним дружба только крепла год от году, и поверьте мне, мои дорогие друзья, о гостеприимстве и радушии почтенного Дамасия я знаю не понаслышке. Я частый гость в его доме, и поэтому сейчас мне весьма больно видеть, что два ложа по левую руку моего хлебосольного друга остаются пустыми. Скажи же, Дамасий,— голос оратора загремел праведным апофеозом и вдруг упал скорбно.— Ответь нам всем, кто такие эти люди, кого ты пригласил преломить с тобою кусок хлеба, а они столь легкомысленно пренебрегли твоим гостеприимством? Мы все, здесь сидящие, желаем знать их имена.

— Да, да! Мы желаем!

— Ответь, Дамасий. Кто они? Кто такие? — поддержали Феспида гости.

Дамасий поднял руку, успокаивая всех, и с загадочным видом удалился. Вдруг грянула музыка. Пурпуровые занавесы важно разъехались в стороны, и счастливый отец ввел, подталкивая впереди себя, смущенного и улыбающегося в сторону Асамона.

— Асамон! Сын моего друга Дамасия! Его законный и единственный наследник. Победил всех в панкратии! Слава, слава, еще раз слава тебе, доблестный юноша! — прогремел довольный Феспид, и гости дружно подхватили здравицу.

Юного олимпионика под пение «Тенеллы...» усадили подле отца по левую руку и увенчали почетным лавром, а Дамасий представил гостям Гнафона из славного города Ликосура.

— Они такие же друзья с моим сыном, как мы с уважаемым Феспидом. И со всеми вами, разумеется, тоже,— пояснил Дамасий.— Если бы сегодня наш юный друг из Ликосура не уступил любезно свою победу, то олимпиоником, разумеется, был бы он.

Гости выпили вино в честь победителя, и щедрый хозяин дал в дар каждому по серебряному фиалу, из которого оно было выпито. И велел подать другие, из золота. И еду.

Рабы тотчас внесли на медных блюдах коринфской работы одинаковые караваи хлеба, а также птицу — жареных уток, индеек, гусей и множество другой румяной снеди, нагроможденной в изобилии. Каждый взял кушанье, какое хотел, и передал блюдо стоящему сзади рабу. Но разнообразные яства появлялись одно за другим, и вот уже двое рабов, напрягаясь под тяжестью, внесли, ухвативши с двух сторон, огромное серебряное блюдо, на котором лежал пышный белый хлеб и разная лесная и полевая дичь — дикие гуси, козлята, зайцы, куропатки, дрозды и дрофы были тут.

Когда гости досыта наелись и вымыли руки, остатки пищи вместе с блюдом исчезли, словно по мановению. Но появились следом красивые рабыни со множеством свежих венков и заменили всем старый, увядший, а раб-сириец вручил с низким поклоном каждому гостю золотой убор, равный по весу тому украшению, которое уже красовалось у них на груди.

Все приняли этот щедрый дар с благодарностью, осыпая радушного хозяина похвалами.