Летопись 2. Черновики

Исилдур подошел к Элендуру, склонившемуся над братом, и остановился в тяжелом молчании. Элендур поднял голову:

— Ну что же, — в глуховатом голосе прозвучала горечь насмешки, — непобедимый великий король Верных не может справиться с жалким отребьем? Где же та сила, которой ты похвалялся — властью которой ты проклял целый народ?

В глазах Исилдура вспыхнул гнев — но тут же угас. Он ссутулился, глядя на распростертое на земле окровавленное тело Аратана, внезапно ощутив всю горечь этой потери.

— Эта сила… — медленно начал он, но остановился, пытаясь справиться с чувством горькой вины. На мгновение в глазах Элендура промелькнуло сострадание — только на мгновение.

— Ну, так что? — резко спросил он.

— Я не могу подчинить это своей воле, — устало отозвался Исилдур. — Я… я слишком слаб.

Моя гордость… побеждена. Я не могу даже надеть его: мне кажется, оно снова будет жечь меня.

Я должен был отдать его хранителям Трех…

Таким Элендур еще никогда не видел отца. Больше не торжествующий победитель, не останавливавшийся ни перед чем — будь то удар в спину врагу (Кирдан рассказывал об этом скупо, отрывисто, словно само воспоминание причиняло ему боль) или казнь менестреля на поминальном пиру. Отец, потерявший сыновей — враз постаревший, осунувшийся и беспомощный. И ведь сам со своей глупой самонадеянностью привел их сюда — на смерть… но, может, хоть старшего сына еще можно спасти!

— Сэнъя…

Непривычно мягкие нотки в голосе Исилдура заставили Элендура удивленно приподнять брови. Никогда еще не видел он в глазах Короля Верных такого отчаянья, такой мольбы — сердце дрогнуло от внезапной жалости, Элендур, шагнув к отцу, положил руку ему на плечо. И отвел глаза, прочитав во взгляде отца жгучую благодарность — пусть не за любовь сына, но хоть за сочувствие.

— Сэнъя, — хрипло повторил Исилдур, — послушай, мы еще можем спастись. Всем не уйти, но мы двое…

Элендур отшатнулся; он ждал другого. Лицо его застыло, голос прозвучал резко и недобро:

— Не играй в благородство хотя бы сейчас. У тебя это скверно выходит. Спастись может только один, и ты, верно, уже решил — кто. Ну так беги. Спасай свою шкуру… король. Тебе не привыкать. Я не стану платить за свое спасение чужой кровью.

Исилдур поднял руку, засалоняясь, словно от удара, от жестоких слов сына. Элендур стиснул зубы, заставляя умолкнуть невольную жалость.

— Сэнъя, это ведь простые воины, а ты…

— Королевский сын, хочешь сказать? Это люди. И я ничем не лучше их. Я не предатель. Лучше разделить судьбу братьев, чем быть предателем и трусом.

— Благодарю, королевич, — оскалился Исилдур, — без твоего позволения я не мог уйти.

Воистину, в тебе благородная кровь; я и не ждал от тебя иного решения!

Он никак не мог подавить бьющую его дрожь — не умел справляться с болью, с безнадежным отчаяньем, эти чувства всегда вызывали в нем ярость; он не понимал, что говорит — да это уже и не было важно: сын оттолкнул его, как когда-то оттолкнул отец, не захотел понять — что ж, тем хуже, он действительно не собирается подыхать здесь! Белый гнев застил ему глаза, и словно издалека доносились жестокие слова сына:

— Выслушай, король, что хочет сказать тебе последний твой советник. Ты, отрекшийся от родства с сестрой отца твоего лишь потому, что ее избранником стал человек с более смуглой, чем у тебя, кожей — ныне я отрекаюсь от родства с тобой и говорю: ты не отец мне! Ты, блюститель чистоты крови, узнай хотя бы сейчас — чистая кровь еще не означает чести, мужества и благородства. Ты, предавший своего брата в час опасности, кровью утверждавший свою власть — знай: лишь Элендил достоин был зваться королем Верных, да и был истинным королем во все дни жизни своей; ему давал я клятву верности, и не изменю ей, пока я жив. Ты не король для меня! Беги же, если сумеешь. Здесь нет работы для палача. Здесь умирают воины.

И еще я скажу тебе: недолго будешь ты носить этот венец. Ты заплатишь за кровь, пролитую по твоей вине. Так будет.

Исилдур скрипнул зубами и шагнул в темноту, нашаривая на груди тяжелый медальон на тонкой золотой цепочке — но обернулся, словно надеялся еще, что сын остановит его. Элендур на мгновение прикрыл глаза; голос его прозвучал жестко и насмешливо: — Не бойся. Я воспитанник Элендила, не твой. Я не умею бить в спину.

…Он не смотрел вслед Исилдуру — напряжено вглядывался в темноту, пытаясь понять, не подбираются ли снова Орки.

Страха не было. Может быть, страх живет, пока есть надежда — а надеяться больше было не на что. И некогда размышлять о том, что ждет за гранью: станешь ли странником Неведомых Путей — или, как говорят предания лесных людей, еще одним золотым цветком в Лоэг Нинглорон. Была горечь — почти раскаянье: впервые в жизни он так жестоко говорил с человеком. Пусть все это и было правдой — но «справедливость без милосердия»…

Темные тени медленно приближались.

Тяжело биться почти вслепую — и, как на грех, небо затянули низкие облака… Если бы хоть капля света…

Огонь!

Элендур внутренне выругался: как же не догадался сразу! Орки боятся огня. Отступил к костру, выхватил тлеющую ветку:

— Гоните их огнем!..