Леонид Филатов

В то время в Колумбии действовали несколько жесточайших террористических групп, жесточайших. Конечно, мы чего-то там понимали, чего-то знали в реальной политике, но мы знали, что все это, вся эта красота и все это благополучие стоит на очень неверной, зыбкой почве угрозы страшного, нечеловеческого террора. И в большинстве своем участники этих террористических групп были совсем молодые люди. В общем, до степени того, что были почти дети. И конечно, это не снимает с них вины, конечно, это не превращает террор ни в какой романтический акт справедливости… Нет, террор остается террором, и мерзость убийцы остается мерзостью убийцы, но за всем за этим можно было, и это сделал Лёня с Таней и с молодым совсем — я уже не помню, как его зовут… ему было не то двенадцать, не то тринадцать лет — мальчиком, который играл Таниного сына и как бы Лёниного друга. И это был тоже поразительно искренний рассказ о простоте и ужасе того, что мы называем террором, простоте и ужасе того, что мы называем предательством всех человеческих вообще правил и законов жизни на земле. И первопричина этого ужаса были люди, подобные Б. К., тому Б. К., которого играл Филатов. Именно они вносили эту путаницу, развал, раздрай, опустошение в эти абсолютно невинные юные души.

* * *

А уже через много-много лет все это нам аукнулось так, что, конечно, никому из нас мало не покажется. И вот эту очень благородную и очень сложную вещь сумел пережить и донести Лёня Филатов. Он замечательный, он замечательный актер, который… ужасно жалко… ужасно жалко, что он так рано, так рано и так бессмысленно и ужасно рано ушел, потому что он был тончайшим чувствительным инструментом, то есть как бы если можно… если можно представить себе такой прибор чувствований, такой бесконечно прецизионный прибор подлинных и неподлинных и лживых чувствований, то вот этот вот прибор как бы материализовал в этой работе Лёня… Но мы очень сблизились, конечно; когда мы вернулись из Колумбии, мы уже практически несколько лет вообще друг без друга жить не могли. Мы, причем с той же бессмысленностью, как гоняли негра за водкой, созванивались иногда в самое неподходящее время и говорили: «Ну что, нужно повидаться. Нужно чего-то повидаться. Нужно чего-то сделать. Нужно…» Мы не могли сформулировать, зачем мы нужны друг другу, но тем не менее мы видались, и, когда мы видались, в голову приходила прежде всего работа: нужно обязательно работать вместе, потому что вот эти все человеческие воспоминания о человеческой жизни — они были возможны только благодаря тому, что у нас была общая работа.

* * *

И я вот очень много стал думать о Лёне, о Лёниной артистической сущности, о Лёниной артистической судьбе. Я подумал, что Лёня вообще мог бы быть абсолютно гениальным комедийным актером, русским комедийным актером, но особо: комедийность его была особого рода, та самая потрясающая комедийность абсолютно бесстрастного, абсолютно благородного, абсолютно элитарного и как бы чужого всем нам Бастера Китона. И Лёня мог бы носить вот эту потрясающую маску, которую… мы стали пытаться начинать разрабатывать эту маску, но… все это дело прекратилось внезапно и чудовищно.

Чичерин

* * *

Я был свидетелем того, как начинался этот кошмар, возвышенный опять-таки кошмар последних Лёниных дней. Мы на Таганке делали «Чайку» в новом здании Таганки, и позвали туда меня работать над этой вещью Николай Николаевич Губенко и Лёня, которые в тот момент как бы осуществляли совместное художественное руководство труппой на каком-то новом этапе ее развития. Они оба люди страстные, а люди страстные редко бывают такими взвешенно справедливыми и спокойными. Вот как они обожали Юрия Петровича Любимова когда-то, обожали, так сказать, до неумения владеть собой, своими эмоциями — так они его любили, — так они его в тот период возненавидели. И вот эта самая наша «Чайка», она все время носила характер… Я старался не замечать, и я старался с этим бороться, но тем не менее какой-то энергетический маячок… да… неприятия чего-то в этой постановке, он присутствует или присутствовал, я давно не видел «Чайку». Вот тоже удивительно, да. Мы ее снимали как бы… ой, ставили как бы такой, ну, сиюминутный вызов обстоятельствам — открывался новый театр, новая труппа. И мы должны были сделать новый спектакль — идет это уже время от времени, до сих пор это идет. Тоже лет тридцать уже как это идет. На что мы, конечно, не рассчитывали.

* * *