Леонид Филатов

И у Лёни шляпа была… ну Лёня вообще выглядел хорошо в этом костюме… это было…. ну было как бы ясно, что это Б. К., костюм Б. К. Но Лёню почему-то из всего костюма волновала только задняя пола шляпы. Вот эта пола шляпы у него опускалась вниз. И Лёню это просто невероятно раздражало. У него и так неприятности с Нюсей… и неприятности с тем, что масса «этих» сцен была, так называемых эротических, — он их терпеть не мог. А я почему, я их все вписал, потому что вот была же самая главная легенда о Филатове, что вот он самый главный мачо, самый главный мачо, мечта всех женщин Советского Союза. Поэтому я думал и так думаю… мачо и есть мачо… я туда вваливал эти самые… Каждый раз, когда он начинал играть вот это самое, что-нибудь эротическое, он говорил: «Ну зачем, я не хочу… я это так не люблю…» Я говорю: «Лёня, что ты такое говоришь… Так мы до серых мышей договоримся, понимаешь… Как это ты не любишь, как это ты не хочешь?» — «Но не люблю я всё это, не нравится это, ну не нравится». Я говорю: «Лёня, будь мужчиной». Он говорит: «Да ну тебя на фиг. На фиг этого мужчину, эти мужчины и женщины… Мы что с тобой, это самое, экранизируем… дореволюционных мужчину и женщину?»

Из жизни начальника уголовного розыска

* * *

Я-то был убежден, что самый главный мачо Советского Союза — это Филатов. Как и все советские обыватели, после обожаемого фильма «Экипаж» — а это действительно очень хороший фильм, действительно очень хороший… и я шлю такой братский привет Саше Митте… Поэтому я Лёне насовал этих сцен с женщинами. А он говорит: «Я не люблю это». Я говорю: «Лёня, чего ты не любишь? Ты с ума сошел, чего ты не любишь? Что ты мелешь? Так нельзя». Лёня отвечает: «Это же должна быть политическая яркая картина». Я говорю: «Будет политически яркая, но ты все делай пока». Но он уже, слава богу, не требовал к той или иной эротической сцене, не требовал алкоголя. Наоборот, он говорит: «Ты знаешь, по трезвой это все значительно легче исполнять…»

Из жизни начальника уголовного розыска

* * *

Так вот эта самая шляпа, белая шляпа, и у нее вот эта пола шляпы опускалась ему на шею. Раздражался невероятно. Он говорит: «Алина. — Алина Будникова хороший художник была у нас по костюмам. — Алина, ну кто-нибудь будет следить за тем, чтобы у меня эта пола стояла… вот эта пола сзади, чтобы она стояла… торчала, ну я же ее все время поправляю». Она говорит: «А что вы ее поправляете? Она очень хорошо, нормально лежит». — «Как это нормально? Ты что, Алина, не видишь, что я „поганка“, международная „поганка“, никакая я не… так сказать, не… эта самая немецкая… я не немецкий князь, вообще мачо — „поганка“. Понимаешь, я не хочу быть „поганкой“». Я говорю: «Лёня, ты никакая не поганка, ты прекрасен, ты прекрасный…» И действительно… вот там было много очень таких трогательных и нежных сцен… никаких не эротических — просто человеческих сцен у них парных с Таней. И Лёня их играл с поразительной, совершенно с пронзительной простой человеческой нежностью. Удивительная вещь.

* * *

Скандалы, которые он устраивал мне на площадке, тоже были уморительные, совершенно уморительные. Как-то мы снимали, значит, сцену их объяснений с Таней Друбич, какого-то, значит, такого дневного объяснения. Разговаривали они о том о сем, пятом-десятом, и по кадру бродили куры. И они то заходили, то уходили, то какая-то сумасшедшая латиноамериканская кура с латиноамериканским темпераментом валила вторую курицу и там начинала выдергивать из этой самой шеи какие-то перья. А Лёня занимается шляпой, чтобы не быть поганкой, а я занимаюсь курами. Я говорю, значит: «Дайте мне вот так… дайте в руку зернышки, и я буду курам… Лёнь, слышишь, я перед командой „Начали!“ вот так брошу им зернышки, и они как пойдут сюда, я скажу „Начали!“. И только после того как я скажу „Начали!“, ты начинаешь говорить. Ну, давай попробуем. Значит, Алина, поправь шляпу! Лёня, все, хорошая шляпа, давай. Я так вот бросаю зернышки, „Начали!“. Да нет, стоп, да ничего мы не начали». И вдруг Лёня на меня смотрит и говорит: «Слушай, я сюда летел тридцать часов с тем, чтобы играть какую-то серьезную, большую роль ну международного класса, я к этому стремился. — А он обожал кино, Лёня. Обожал вот как самый последний такой, значит, киноман. Он мог смотреть все что угодно. — Я тридцать часов летел, чтобы услышать, что ты мне скажешь по поводу, так сказать…» А он сценарий уже прочитал, уже было совершенно… в общем, другое дело, и он как бы рассчитывал на то, что я ему что-то скажу. А я ничего не говорил, потому что у меня… Я вообще не люблю ничего лишнего говорить, потому что актера можно спутать мгновенно. Помочь ему нельзя никогда… что он должен сам все понимать, но спутать просто за секунду. Поэтому я стараюсь вообще молчать.

Избранные

* * *