Лагерь «Зеро»

Они совсем одни. Если вдруг Роза закричит, Цветы услышат? Она пытается оттолкнуть Бригадира, но тот сжимает ее бедро крепче.

– Понимаю, почему Дэмиен так втрескался.

Дверь распахивается, в туалет входит Ива. Бригадир отступает от Розы и широко улыбается.

– А вот и моя девочка. Искала меня?

– Искала, – произносит Ива и бросает взгляд на Розу. – Все в норме?

Роза вымучивает улыбку. Лучше разыграть беспечность, отмахнуться от этого жуткого мужика, притвориться, что он ничего для нее не значит, хотя на самом деле от их сотрудничества зависит все.

Бригадир плещет на щеки холодной водой и вытирается полотенцем для рук.

– Зашел освежиться. Как вечеринка?

– Хорошо, – отвечает Ива и поворачивается к Розе. – Тебя Мейер спрашивает.

– Тебе лучше поспешить, Роза, – говорит Бригадир. – Волнуется, поди, куда сбежала его собачонка.

Роза протискивается мимо Бригадира, Ива идет следом. Когда они выходят из туалета, Ива хватает ее за локоть.

– Пойдем. Остальные Цветы ждут снаружи.

– А как же Мейер?

– Надирается с остальными клиентами. Юдифь говорит, что на сегодня все, можно идти домой.

Клиенты собрались у бара и накачиваются виски. Они настолько пьяны, что не обращают внимания или им попросту плевать, что Цветы у дверей надевают парки и ботинки. Юдифь стоит за стойкой и разливает шоты. Мужчины выпивают, она снова наполняет бокалы. Уход Цветов замечает лишь новенький, Грант, и машет Иве на прощание. Она машет ему в ответ и говорит Розе:

– Мне его жаль.

– Почему? – интересуется Роза.

Ничто в этом опрятном молодом человеке не вызывает у нее жалости.

– Он порвал все связи с семьей на юге. – Ива медлит, затем продолжает: – И думает, что север его спасет.

* * *

Роза родилась в выгоревшей на солнце лачуге, откуда немного виднелся океан. В домишке стояли застеленные покрывалами из полиэстера две односпальные кровати, которые сдвинули вместе на время родов. Акушеркой стала бабушка Розы, суровая, неразговорчивая уроженка Новой Англии, которая сама выращивала овощи и делала джин. Она перерезала пуповину садовыми ножницами и смела темно-красную плаценту с пола в черный мешок для мусора, словно роды – дело не сложнее обычной весенней уборки.

Мать Розы предполагала, что проведет первые три недели после появления дочери на свет в постели, как традиционно поступали корейские матери, питаясь супом из морских водорослей, восстанавливая силы и заботясь о ребенке, чтобы установить связь между ними.

– Не работать три недели – удел избалованных и богатых, – заявила свекровь. – И лежать в постели вредно для костей.

Когда мать смогла встать, то присоединилась к уборке домиков для летнего сезона, который кормил ее новую семью уже более века. Мать привязывала малышку Розу к спине широким куском стеганой ткани. Так же, как делала ее мать, и это дарило ей удивительное утешение. Тоска по дому вспыхивала редко и напоминала приступы тошноты. Как бы ни старалась, мать Розы не могла просто так смести прошлое, как кучку пепла со своего пути.

Когда Розе исполнился месяц, вся семья начала называть ее мать Джой: якобы корейское имя слишком сложно выговаривать. Мать позже говорила, что с новым именем она как будто сбросила старую кожу. Оно звучало чисто и свежо – односложное чудо, которое вызывало у нее ассоциации с белоснежной простыней, вывешенной для просушки. Имя предлагало новую личность. Джой носила хлопковые шорты и джинсовые рубашки без рукавов, собирала черные волосы в конский хвост, как делали жительницы полуострова. Когда она шла, хвост раскачивался и задевал плечи с американской жизнерадостностью и целеустремленностью. Однако обещание лучшей жизни с новым именем быстро рассеялось.

– Считается, что женщины должны страдать, – сказала однажды Розе мать, – ведь мы достаточно сильны, чтобы приносить в этот ужасный мир жизнь.

Роза никогда не видела, чтобы мать пила таблетки от головной боли, не слышала жалоб, когда мать сломала руку, упав с лестницы. Однажды она призналась, что не плакала, когда отец Розы утонул из-за несчастного случая с лодкой. Джой не плакала, когда опознала на берегу его раздутое, лежащее лицом в песок тело в разорванной у шеи хлопковой рубашке. Он все время казался ей чужим человеком. Джой не плакала, глядя, как опускают в землю деревянный гроб, как жители полуострова по очереди бросают в могилу цветы.

Она заплакала лишь в темной кухне, в одиночестве поздно ночью, прижимая к себе маленькое тельце спящей полугодовалой Розы. Слушала дыхание дочери и тихонько говорила по-корейски, зная, что никто на всем полуострове не понимает ее родного языка. Роняя слезы на пушистую макушку своей малышки, Джой дала ей обещание:

Ты будешь жить лучше.

Ты не будешь страдать.

Ты уедешь отсюда.