Лагерь

— Радела, наверное… Просто я бараном выдался. Денег спустили… уйму! Сначала записали на легкую атлетику, и призом на соревновании стал вывих. Потом перевели на плавание — наглотался воды — еле откачали. Затем мамина подруга, теннисистка, хотела поднатаскать в спорте, я ракетку сломал и зуб выбил, благо, молочный. Ходячее недоразумение. Мама неустанно повторяла, что если бы изобрели профессию «ломастера», я был бы первым кандидатом на эту должность. Мол, руки не из того места торчат, отойди, это не трогай, а тут я сама, ой порвешь, ой разломаешь, ой за собой ухаживать научись. Достала, я и свинтил.

— Так она же любя. Беспокоилась, вот и пеленала, как маленького.

— Любить тоже нужно умеючи, без помешательства, иначе привьешь ненависть. Как в моей истории.

— И недолюбив — привьешь то же. Получается, все дети непризнательны?

— Такие, как мы — нет. Благодарность заслуживают, а не выбивают, улавливаешь?

— Улавливаю…

— Многое бы поменялось, если бы да кабы. Возможно, голубки из деревенской легенды не закончили бы плачевно с благословением родителей. Но на одну чихали с колокольни, а на другом думали сорвать большой куш.

— Ты бы поступил так, как сын перекупщика?

— Ни за какие коврижки!

— Но ведь променял Олесю на Жанну, не отрицай. Ты мог бы посвятить себя борьбе за Олесино счастье, но побоялся трудностей и предпочел легкий удел — доступную Жанну. Царевну без царя в голове.

Я замешкался, выбитый из колеи объективным, но довольно обидным замечанием и укорил Настю:

— Знала бы ты Олесю получше…

— А я знала, — раздался сиплый змеиный шепоток. Я в ужасе воззрился на Настю и, шарахнулся, как от пробирки с холерой. Вместо Настиных зеленых глаз меня исследовали поблеклые старушечьи очи, глядящие из-под черных, издевательски приподнятых бровей.

***

Ее брови выгнулись, изображая печаль и раскаяние. Я не поверил, что ей знакомы огорчение и сокрушение, слишком въелся оттиск звериной бесчувственности, и эта маска предопределила роль и образ, кем бы она ни была. После я проморгался и увидел Настю, склонившуюся столь низко, что я видел темно-зеленый ободок — окантовку зрачка и ресницу, выбивающуюся из стройного ряда, и чертовски обрадовался тому, что Настя здесь, живая и здоровая на вид, и что она не бросила, хотя могла бы. Я надоел хуже горькой редьки, да и сам себя допек несносной натурой. Настя обняла и заревела белугой, а я, как настоящий джентльмен, должен был заткнуть за пояс обидчиков, но сидел, скованный какими-то невидимыми цепями.

Только тут забрезжило просветление: мы тряслись в ознобе на отсыревшем полу, из щелей тянуло холодом и прогнившей, засалившейся колбасой, — представилось, как одинокий бедняга-дурак пустил здесь корни и пропитал собою доски, стены, мебель, крича о подмоге. До чего омерзительно! Не замечая трупного душка, Настя принялась костерить себя на все лады:

— Гена точно настучит полиции и нас возьмут тепленькими, когда вернемся в деревню!

— Ну, нафиг, — прогундосил я, сжимая ноздри. — Линчевать будут — не поеду обратно. Это ж туда столько кочегарить!

— А ты разве ничегошеньки не понял? — удивленно спросила Настя.

— Ну, просвети уж.

— Не надо никуда кочегарить! Зеркало — это портал между деревней и хижиной.

Смысл происходящего со скоростью улитки пробирался в мою голову, и нанизывал воспоминания на ниточку разума, пытаясь вплести в этот нескладный ансамбль логику, но логика была…неуместна: с разбега прыгнули в зеркало, телепортировались за десятки километров от недавнего ночлега, и вдруг, оказывается, в призрачный туннель можно ходить, как в школу — хоть каждый день, было бы желание. Получается…

— Получается, к нам может затесаться интервент?

Я сориентировался на лету и, подхватив Настю, выбежал к поляне, на которой топорщились рваные кустики полинявшей травы. Сухие узелки окаймляли пеньки, а к хижине пролегла вытоптанная, вылизанная тропинка, которой я не замечал раньше. Бесовское пристанище позолотило солнцем, и это усыпляло бдительность. Солнце всегда притупляет чувство страха, я заметил. Клятый дом заманивал, как медовый пряник, а окна излучали приветливый свет. Я бы передохнул от стресса на полянке — еще трясло и подташнивало — но Настя волокла в зябкие еловые лабиринты. Когда свод еловых маковок сошелся над макушками, и мы отдалились от зоны катастроф Настя обреченно сказала:

— Все. Ты обещал, что выход там же, где вход, а я отвечу, что вход заблокирован и надо пробивать запасной. Другого пути не вижу — придется подстраиваться под лагерный распорядок и отсиживаться в незанятых комнатах.

— Шифер поехал, да? Грымзу наверняка повысили до директора, уж она три шкуры спустит! Меня отправят домой! Домой, Настя! Поехали в Москву!

— Мы на мели. Я забыла кошелек на столе, когда доставала расписку, — извиняясь, выдавила Настя. Я посмотрел в воспаленные, изнуренные глаза напротив и, задушив свои хотелки, взял инициативу:

— Тогда слушай команду! На счет «три» в лагерь — шагом марш!