Лагерь

— Входите, — негромко сказала она. Сию минуту зашла молоденькая санитарка. За ней прорвалась в проем копия Насти. Единственным отличием была разница в двадцать лет.

— Мама! — разгоряченно воскликнула Настя. Она залилась слезами, а мама бросилась к ней и начала целовать мокрые, соленые щеки.

— Все хорошо, зайчик, все хорошо, — бормотала она, гладя разметавшиеся кудряшки и смахивая слезы родным, до боли узнаваемым жестом, от чего Настя ревела пуще и горше и давилась слезами до боли в груди. Казалось, мамина ласка чудом запустила сломанный механизм, который Настя раскручивала, латала и пересобирала каждый день, наобум подменяя одни детали другими. И когда механизм отказывался работать, она искренне недоумевала и искала оплошность во внутренней причине. А на самом деле детали были исправны и прослужили бы с толком, имей Настя правильного помощника. Она без стеснения перед санитаркой и внезапно навестившим врачом вытирала зареванное лицо больничным ситцем, и падала на влажную наволочку. Мокрые прядки смешно щекотали уши и нос, и Настя ворочалась на наволочке, неуклюже отбрасывая промокшие кучеряшки. Мама утешала самой нежной любовью на свете. Что-то помянутое и упокоенное взрывается в сердце, осколками разрезает непослушные путы гордиева узла и возносит над застарелыми обидами. Я дышу, я жива, мама здесь. Это был самое странное счастье из всех, что довелось испытать.

Пока доктор ставил капельницу и рассказывал о диагнозе, Настя всхлипывала и улыбалась непринужденной, глупой и очень счастливой улыбкой. Потом доктор ушел в ближние палаты. Мама распаковала гостинцы, накормила Настю яблочным пюре и овсянкой и сказала, что какое-то время придется побыть на диете. Так велел врач. Настя была готова сидеть на безвкусном пайке до старости, лишь бы мама оставалась рядом.

К десяти вечера маму выпроводили — она пообещала приехать завтра. Но на завтра объявились люди, которых Настя совсем не ожидала увидеть. Нянечка привела Антона и Яну Борисовну. Вожатая вошла с красным, перекошенным лицом, а за ней — Антон, как всегда, с невозмутимым выражением.

— Ты как? — спросил одноклассник и сел в ноги. Яна Борисовна устроилась на соседней койке.

— Тяжело разобраться, — честно ответила Настя. — Я почти не помню, что произошло. Вернее, помню все до того, как отрубилась. А как меня нашли, привезли в больницу и перевели в реанимацию узнаю со слов медсестрички.

Врач говорит, положен минимум двухнедельный больничный…А на носу конец четверти.

— Не переживай, — сказала Яна Борисовна. Она еще кипела тихим гневом. — Я поговорю с Лидией Львовной, аттестуют по текущим отметкам, выпишем справку об обучении. С ней запросто примут в другую школу.

— В другую? — растерянно приподняла брови Настя. — Я хочу доучиться в нашей, Яна Борисовна.

— Как бы школу не прикрыли… — встрял Антон.

— Дождемся официального заключения, — перебила Яна и взглянула на парня, передав ему невербальные знаки, какие бывают между союзниками. Антон прикусил язык и согласился:

— Дождемся. Думаю, Настя примет решение до того, как оклемается. Я бы на твоем месте, — он обратился к однокласснице, — не стремился получить диплом там, где подростков режут и забивают палками.

— Никто Жанну не бил, — пресекла злословия Яна. Раздражение медленно подогревалось, как чайник на слабом огоньке. Ей становилось сложнее мириться с непокорством Антона. — Тебе придется заехать в участок, — увела со скользкой дорожки вожатая. — Можем поехать вместе.

— Нет, спасибо. Съезжу с мамой, — пробормотала Настя.

Преследовало гнетущее дежа-вю. Вот, в сентябре Яна Борисовна заводит в плохо освещенный кабинет с полированным столом — весь в каких-то заметках, напоминаниях и папках, а там следователь за допотопным компьютером. Следователь заученно цитирует выдержку из статьи 307 «Заведомо ложные показания свидетеля». И Настя сбивчиво доносит на странную знакомую Олеси.

Жанна ждет в коридоре, с Яной Борисовной. Настя припоминает особые приметы Малины и среди прочего указывает цепочку синяков на горле. Художник и следователь скептически переглядываются, но наносят на шею перекрестные штрихи, не зная, что между портретом и преступником останется вечная параллель.

Настю тревожила безнаказанность Малины и то, с каким рвением убийца вершила самосуд. Не зря она предупреждала про Иуду Искариота. Настя даже подумала, что Малина давала Жанне шанс избежать кары, искупиться до дня рождения и расставить приоритеты. Настя вспомнила про моленный угол Малины и про Лешину ярость у ликов, и ей стало страшно от того, что Малина непритворна в однобокой, убогой вере, не имеющей ничего общего с верой Олеси. Ведь хуже всего, когда низости оправдывают высокой целью.

И если Малина почитает воздаяние по заслугам, то почему не печется о своем духовном облике? По ее логике воздастся всем, и она не станет исключением.

Или она трактует мученическое скитание, как мудрый опыт, вкладывая в понятие «мудрость» извращенный и удобный ей смысл?