Лабиринты угроз

– Дело в том, что я собираюсь твоему Апанасову нанести так называемый дружеский визит, поплотнее с ним сойтись, напомнить ему кой о чем. Он ведь было притух, после поста-то, а сейчас опять расцвел. Он хоть и мелюзга, сошка, а все равно, я и таким не побрезгаю. Всякий сгодится в нашем ремесле, а оно у нас аховое, неспокойное, тут тоже надо понимать. Вот сидишь снулый, как будто из тебя душу вынули, а радоваться должен! Ты был червь, а теперь человек, теперь государству служишь, а не чужому разуму, ты теперь не нищий, а богач! И не думай там, как освободиться, я же насквозь вижу мыслишки твои короткие, так и норовишь что-нибудь отмочить, лишь бы от меня избавиться. Нет, брат, я тебя за холку крепко держу, намертво, тут уж все. Был у меня один такой ферт, в Словакии дело было, атташе в посольстве, так поймал я его на самой малости, на адюльтерчике, спутался он там с одной сановной дамой, ее мужа половина Братиславы боялась. Так вот я про них узнал, на крючок его и поддел. Крепко так зацепил. Встречались мы с ним, помню, в пивной «Ганс и Франц», немецкая. И он тоже на меня так умоляюще смотрел. А у меня правда твердая, сила ломовая, хоть и жалко его бывало порой. Все мне выкладывал, мужа-то боится, а меня еще пуще. Как-то я умел страх напускать на этих, знаешь, нетвердых, которые вроде как и идейные, а вроде как и сомневаются. Потом он скверно кончил, парень этот, узнали про него, что мне докладывал, не одобрили. Но то уж другая история, скучная…

Живолуп переменил позу, уселся, закинув нога на ногу. В воздухе реял мелкий, едва означавшийся дождик.

– Но самое замечательное в Венгрии было, тоже раскрутил там из посольских, женщина была видная, не один я к ней подкатывал, да всех остальных отшила на раз. А я как только ни стелился! И письма романтические, и подарки знатные, и то, и это… Весь вывернулся, пока встречи добился. А встреча – это самое главное и есть! Пришла она тогда, помню, к фонтану, строгая вся, расфуфыренная, на танке не подъедешь. Из тех, знаешь, коммунисток, которые за идею все забывали, даже то, что женщины. Но в каждой из них это сидело, бабское, надо было только уметь поддеть, и вот идем мы с ней по набережной, я комплиментами сыплю, амуры раздаю, чувствую, поколебалась моя «твердыня», улыбнулась мельком, на лад дело идет! На другой день в кафе сходили, а там и кино… растаяла она, вся как есть растаяла. Я уж ей господин, что не по-моему – так она в ногах валяется, лишь бы я ее приголубил, вот как я дело повел! Сникла она, конечно, как узнала, что придется мне сведения нести, да что ж поделать, я с ней твердо, а по начальству у меня слава идет добрая – скоро меня и перевели, с повышением в чине, на родину. Вот так-то, какие дела творил, а тут вы со своими соплями, факелы бросаете, племя мелкое. Да что делать, вожусь! Апанасов твой мне сапоги лизать будет, как моська, вот завтра к нему и приду, и скажу, что теперь я его хозяин, что его с потрохами купил и теперь продам кому вздумается. Думаешь, не выйдет? Еще как! И не таких ломали, ты, главное, теперь не суйся, пересиди дома, недельку. Ни к чему тебе на глазах у него вялиться, сейчас момент схлынет, тогда уж давай. И помни, я за тебя в ответе, ничего не бойся, хвост пистолетом!

Расставшись с Живолупом, Цыплухин брел домой по мрачным улицам, и уже в квартире, заварив горячего чая, он снова и снова осмысливал этот разговор, вспоминая его колкие минуты, когда так явственно чувствовалось собственное предательство. Ведь он предатель, предатель! Да, к Апанасову он точно не чувствовал доброго расположения. Он по-прежнему преклонялся перед его молниеносным умом, перед умением свести к пустой шутке даже самый жизнеопасный кофликт, перед солидностью его мыслей, строгой благородностью целей. Но уважал ли он его искренне, видел ли в нем искреннего друга? Между ними, как бродячий призрак, каждый раз являлась Софья. И хотя не говорили о ней ни слова, хотя Цыплухин делал вид, что удачно обо всем забыл, что-то деликатно-мерзкое виделось ему теперь во всех повадках Апанасова. Раздражала его манера сидеть на диване, выпялив живот и свесив на бок рыжую голову – чем-то он напоминал орангутанга в этом положении, уснувшего на комфортном дереве, и цоканье языком при виде блондинки на улице, и его фантазии, которыми осыпал худосочных студенток, забредших под его революционную лампу. Цыплухин уже не мог терпеть и саму эту квартиру, с жаркими диванами, которые под сумерки сплошь наполнялись гостями, и умные мысли вперемешку с бодрящим алкоголем, и веселый азарт, словно толкающий в спину. Эти полночные обсуждения касались чего угодно – философии, психологии, истории, но всегда выходили на политику, словно на столбовую дорогу. Обсуждались здесь и современные вихри, шансы президента удержать покренившуюся власть, и остервенение полицаев, разогнавших свободных людей, собравшихся на мирной площади, и другие, еще не видимые ясно, грядущие шествия, перекрывающие дороги своими многомиллионными телами, до основания сотрясающие российский дом.