Лабиринт

Сёдзо уселся верхом на ящик, в который нужно было ссыпать с циновок редьку, и закурил. В такой позе он сидел здесь и вчера — это были те редкие минуты, когда он, хоть на время, снова мог почувствовать себя человеком, и ему становилось жаль себя. И окружавшая его картина была та же, что и вчера. Но сейчас он равнодушно смотрел на нее: это были просто какие-то предметы, разбросанные в пространстве. Он смотрел и ничего не замечал. Впрочем, не совсем так. Он лишь видел круглую башню. Только на нее он и смотрел. И она не была для него каким-то посторонним предметом. Круглая башня заполнила его сознание, его сердце вместе с тем живым существом, которое было заключено в ней. Рассеянно, словно в каком-то забытьи, Сёдзо бросил сигарету. Окурок вместе с пеплом упал на край циновки. В поле было уже десять таких циновок с нарезанной редькой. На первых трех тонкие ломтики редьки уже начали желтеть и сморщились. «Если при побеге набить ими полную сумку, то дня три, пожалуй, можно продержаться»,— почему-то вдруг подумал Сёдзо. Как только он взглянул на эти похожие на овчины циновки с нарезанной редькой, мысль эта засела в его голове, словно заброшенный откуда-то камешек. Если бежать... Кто же будет бежать? Чэн? А как он может убежать из этой башни? Впрочем, если бы ему помогли, он бы, пожалуй, и убежал. Но кто может помочь?.. Скачущая по привычной дороге лошадь раньше всадника знает, где нужно свернуть. Сёдзо сам испугался своих мыслей и совсем растерялся. С храбростью отчаяния он как будто крепко ухватился за гриву галопом несущегося коня и начал обдумывать это рискованное предприятие.

— Как ты думаешь, это Чэн их подбросил или на него взвели напраслину?—первым обратился Хама к Сёдзо.

— Пожалуй, что так.

— Чэн с одиннадцати лет жил в Иокогаме. Ведь он больше японец, чем китаец. Он это сам всегда говорил, и говорил искренне. К тому же, пока идет здесь война, он только благодаря отряду может прокормить жену и детей. Так зачем же он стал бы делать глупости?! Эта сволочь Уэда отлично все понимает, но ему лишь бы выслужиться. Вот он и хочет сделать из него преступника.

Они расположились на лужайке у склона, на котором было поле. Здесь на солнышке солдаты часто снимали рубахи и охотились на вшей.

Только на следующий день после обеда Сёдзо удалось застать тут Хаму, оба сидели в мундирах, расстелив перед собой рубашки. Лицо Хамы побледнело и было похоже на спитой чай. В голосе тоже не чувствовалось обычной бодрости. Такой упадок духа у ефрейтора объяснялся не только тем, что он жалел несчастного Чэна. Главное, что теперь он лишился того бодрящего зелья, которым тайно снабжал его Чэн.

— Не будь командир такой размазней, он бы мог что-нибудь сделать для Чэна. Ведь тот так его ублажал! Но на эту бороду нечего рассчитывать! А я и вовсе в таком деле ничем не могу помочь. Могу только посочувствовать. Жаль беднягу! До чего же ему не повезло!

Хама щурился от солнца и говорил таким голосом, будто у него был насморк. Хотя он, как истый токиосец, склонен был похорохориться и прихвастнуть, это не мешало ему иной раз пролить и слезу. Но он не подавал виду, что взволнован, и, лишь подергивая бровями, похожими на коротенькие шнурочки, отрывисто, выталкивая слова, сказал:

— Его дня через два прикончат. И дело не только в листовках. Тут еще такое совпадение. Уж когда не повезет, так не повезет. Я от связиста Мори узнал. Сейчас такая установка: не допускать никакого попустительства и избавиться от всех китайцев, которых держат на работе в отдельно действующих отрядах. Как раз вот и подоспел такой приказ из основной части. Партизаны пошаливают не только у нас. Они везде орудуют. А тут такой случай — прямо в самом отряде. Мори жаден до сигарет. Последнее время я сумел к нему подмазаться, и он теперь выбалтывает мне все новости, передаваемые по рации. В общем Чэну теперь уже, кажется, ничем помочь нельзя. Но казнят его, думаю, не раньше, чем послезавтра. Ведь завтра нужно ехать за провиантом. По этому делу я вчера и ходил на полевой склад. Но там эти худосочные мальчишки интенданты, как всегда, начали волынить и в конце концов заявили, что грузовик могут дать только через день. Ничего не попишешь, придется завтра опять туда тащиться. И солдат для охраны отправят больше, чем вчера. Так что завтра казнить не станут. Значит, Чэн проживет еще денек.

Для закалки японских солдат пленных партизан часто казнили на их глазах. При казни должен был присутствовать весь отряд в полном составе. Следовательно, предположение Хамы было не лишено оснований. Значит, последняя возможность к побегу — вечер завтрашнего дня. Мысль эта, словно ток, пронизала Сёдзо, в нем загорелась кровь, будто ему впрыснули какое-то сильное тонизирующее средство. Делая вид, что внимательно слушает Хаму, он забыл обо всем окружающем, и голос Хамы донесся до него откуда-то издалека:

— Послушай, Канно!

— Есть! — встрепенулся Сёдзо.

— А я ведь немного за тебя беспокоюсь.