Лабиринт

— Операция по выходу из окружения успешно развивается. Поэтому партизаны и засуетились и даже к нам стали подбираться.

В отличие от Асаи Куроива с полным доверием отнесся к речи фельдфебеля Уэда. Можно было признать, что фельдфебель построил ее очень умело и говорил убедительно. Некоторые солдаты, которые особенно приуныли и ничего хорошего уже не ждали, после его речи несколько ободрились и воспрянули духом. К таким относился и Енэда, из бригады плотников. Ему было приказано снять со старой рамы металлическую сетку и натянуть ее на новую. Возясь с сеткой, он робко, как полагалось младшему по чину, посматривал на Куроиву и время от времени двигал ушами. Но сейчас уши у него дергались не от страха, как во время налета вражеских бомбардировщиков, а от радости. Малодушный, трусливый парень, без сомнения, поверил в успехи японской армии. Он вполне полагался на мнение Куроивы и теперь был радостно взволнован.

Чэн находился под стражей в круглой башне. Сёдзо узнал об этом, когда вернулся с поля. Больше ему ничего не удалось выяснить. Разве только то, что лицо у Чэна, когда его выводили от фельдфебеля, было совсем синее и сильно распухло и что из комнаты унтер-офицеров до башни его пришлось почти тащить волоком, так как он еле держался на ногах и сам идти не мог. Об этом шепотом рассказывали друг другу солдаты после обеда. За обедом же все делали вид, что им ничего не известно о происшествии. Капитан находился в своей комнате, но фельдфебель Уэда обедал вместе с солдатами.

Солдаты вели себя очень осторожно, и это было вполне понятно, так же как и поведение Асаи, отказавшегося от своих слов. Осторожен был и Сёдзо. Он молча слушал, как спорят Асаи с Куроивой, считая, что с его стороны было бы опрометчиво проронить хоть одно лишнее слово. Пусть даже, как сначала утверждал Асаи, листовки и заброшены извне, но значит ли это, что у Чэна действительно не было никаких связей с партизанами? Эта мысль, которая раньше ему и в голову не приходила, сейчас упорно сверлила мозг. Правда, Чэн вроде бы стал своим человеком в отряде, но он ведь тоже китаец, и скорее партизаны ему друзья, а не мы. Курсива, высказавший эту мысль, наверняка был прав, иначе и не могло быть. Сёдзо мысленно представил себе пропахшего чесноком и свиным салом молчаливого повара с узким бледно-желтым лицом. Подобно тому как дерево, которое привыкаешь видеть каждый день из окна, внезапно меняет форму и окраску, когда на него вдруг хлынет поток солнечных лучей или окутает дымка тумана, так изменился и образ Чэна в представлении Сёдзо. Это был уже не тот Чэн, которого он знал до сих пор.

Сёдзо пошел разыскивать старшего ефрейтора Хаму. Знал ли тот, что собирались арестовать Чэна? Хотя ефрейтору и известны были повадки фельдфебеля Уэда, но тут он вряд ли мог это предполагать, а если так, он, несомненно,, перепугался больше всех. Для него это просто удар, только в другом смысле. И суть не только в их тайных сделках. Хама вообще был дружески расположен к Чэну. Поэтому именно с ним можно было без всякой опаски поговорить о Чэне. Сёдзо очень хотелось узнать мнение Хамы по поводу своих смутных подозрений, но он нигде не мог его найти. Он узнал, что Хама отправился в деревню О. Говорили, что он ушел сразу после ареста Чэна; «возможно, его послали для того, чтобы он проверил связи Чэна в тылу или с еще каким-нибудь заданием по тому же делу»,— подумал Сёдзо. Больше он уже вообще ни о чем другом не мог думать. До трех часов дня без передышки происходили такие усиленные занятия, о каких за последнее время уже и забыли. И пока Сёдзо, извиваясь, как гусеница, ползал по пашне по ту сторону рва, он думал только о Чэне, видел его лицо и круглую башню, в которой тот сидел под стражей.

По окончании учений Сёдзо должен был вернуться на хозяйственные работы, которыми занимался в первой половине дня. Поставив винтовку в пирамиду, он на минутку заглянул в умывальную, где было полно солдат, и поспешил в поле. Напарников по работе там еще не было.

На склоне холма, полого спускающегося вниз, чернели крыши принадлежащих отряду строений. А еще дальше, за ними, словно бескрайняя песчаная пустыня, раскинулись поля, где было сжато все, что можно сжать, и убрано все, что можно было убрать. Этот унылый равнинный пейзаж наводил тоску, в него вносили разнообразие лишь две башни — четырехугольная у самых ворот и слева от нее — круглая. Стены круглой башни сложены из светло-желтого лёссового кирпича, и поэтому она красочным пятном выделяется на серой равнине. Но под прозрачным синим осенним небом она казалась особенно яркой и очень оживляла пейзаж. Солнце клонилось к закату. Корпус башни, залитый потоком его косых лучей, сверкал, словно покрытый глазурью красных и желтых тонов. В небе медленно плыли два-три белых облачка, словно обломки корабля в море. Воздух был мягкий, теплый, чуть влажный. Пахло начавшей подсыхать редькой.