Я буду писать стихи, ходить в кино и на выставки, слушать музыку, читать книжки. Буду спокойно и степенно учиться, не срываясь на мутки. Найду себе работу и буду на ней работать. Найду себе нормальную трезвую девушку и буду с ней гулять по тенистым аллеям. Я напишу книгу, съезжу в Тибет, выращу ребёнка. Я останусь самим собой, таким, какой я есть, только в моей жизни не будет больше фракций, фуриков, быдла, пороха, отходняков, догонов, не будет Лубянки и Птички, не будет кодлы безумных ширяльщиков, не будет заморочек, палева, одинокой ночной паранойи. Жизнь без винта.
Конечно, поначалу меня будет плющить, морочить, я только и буду думать днём и ночью о том, как хорошо было бы вмазаться. Но ведь время лечит, время будет работать на меня. Главное продержаться первую неделю, первый месяц, два месяца, дожить без винта до весны.
Конечно же, я доживу до весны.
Она выплеснет целое небо тепла.
Но зимой будут лишь черно-белые сны
И воздух, как из литого стекла.
И пожить не успел, а как будто бы стар.
Я многое нес, но не донес ничего.
К двадцати годам от людей устал,
Но гораздо больше - от себя самого.
Но я еще буду ходить среди их лиц и зонтов,
Вдыхать в себя запах листьев и шелест шагов.
И они не будут знать, откуда я к ним пришел,
Из каких загадочных темных миров.
А я буду просто сидеть и молчать,
Вспоминая свое житие-бытие,
Интересное лишь тем, что оно мое...
А потом я улягусь и буду спать.
И зима мне покажет черно-белые сны,
Покажет город больничных тонов,
Разложит снег по своим местам,
Нарядит елку на Новый год.
Ну конечно же, я доживу до весны.....
ГЛАВА 6.
Триптих.
Часть 1. Ремиссия.
Снег выпал чрезвычайно поздно - лишь во второй декаде декабря. Весь ноябрь тянулось мутное безвременье, когда осень уже кончилась, а зима ещё не наступила. По задубевшей от холода морщинистой коже земли беспощадные волны ледяного ветра валтузили хрупкие останки кленовых листьев и обрывки газет. По утрам лужицы просыпались под герметичной ледовой коркой, а успевшая десять раз умереть от холода трава наряжалась в авангардный костюм серебристых колючек инея. Неизбывно серое небо перекатывалось с запада на восток безбрежным потоком грязной ваты. Иногда некоторые чрезмерно набрякшие клочья ваты провисали до самой земли, цепляясь за нагие каркасы дерев, заползая в ямы дворов и в мозги зябко дергающихся прохожих. Иногда шёл дождь, бесконечный, холодный как сволочь, вырывающий с корнем малейший росток тепла из-за пазухи усталого путника.
Снега всё не было и не было. В ожидании милосердного покрывала, прячущегося в своём пушистом чреве уродства и язвы столь несовершенного подлунного мира, всё вокруг оцепенело и сморщилось, одеревенело, как труп в морге - земля, трава, деревья, дома и скамейки, люди, голуби, воробьи и вороны, и даже собачьи говняшки в уголке детской площадки стали камнем в эту пронизывающе-холодную бесснежную пору.
И вот, наконец, выпал снег. Воспетый поколениями мастеров художественного слова миг откровения, священнодействия - облачения впадающей в целительную спячку матери-земли в белые простыни. Двадцатая зима моей жизни.
Глядя во двор, заляпаный тут и там белыми пятнами, вспоминаю легенду о некой винтовой бабе, которая заглянула на широчный флэт погожим августовским днем, одев шорты и лёгкую маечку. Когда она через недельку вышла из угарного винтового заторча и вынесла себя на подъездное крылечко, она неожиданно для себя обнаружила, что на улице очень холодно и с неба падает снег. Снег... Прошло три месяца.