Ксеноцид

«Мой крест? Неужели это то, что я несу, — тяжелое и постоянно мешающее, пригибающее к земле? А я-то думал, что это мое тело».

— Я не знаю, что сказать тебе, Миро. Я долгое время тосковала по тебе. Иногда, мне кажется, я тоскую по тебе и сейчас. Потерять тебя — в качестве надежды на будущее, я имею в виду, — было наилучшим выходом из положения, вот что я потом поняла. У меня хорошая семья, хорошая жизнь, и ты когда-нибудь обретешь то же самое. Но потерять тебя как друга, как брата — это было невыносимо. Я чувствовала себя покинутой, я не знаю, как я справилась со всем этим.

«Лишиться тебя как сестры было совсем не трудно. Мне не нужна еще одна сестренка».

— Ты разбиваешь мне сердце, Миро. Ты так молод. Ты не изменился — с этим трудно свыкнуться. За тридцать лет ты ни капли не изменился.

Миро больше не мог сохранять молчание. Он заговорил, по-прежнему не поднимая головы. И заговорил слишком громко для середины мессы.

— Да неужели? — почти выкрикнул он.

Он поднялся на ноги, ощущая на себе любопытные взгляды оборачивающихся людей.

— Неужели? — Голос его застревал в гортани, превращался в неразборчивое мычание, но Миро ничего не мог с собой поделать. Покачнувшись, он выбрался в проход и наконец обернулся к ней. — Ты таким меня запомнила?

Она потрясенно смотрела на него. Что же ее так потрясло? Речь Миро, его неверные движения? Или он просто не оправдал ее надежд, не превратил их встречу в сценку долгожданного примирения из дешевого романчика, которую она рисовала себе последние тридцать лет?

Ее лицо практически не постарело, но это была и не Кванда. Женщина средних лет, располневшая, с морщинками у глаз. Сколько же ей сейчас? Пятьдесят? Почти. Что этой пятидесятилетней женщине от него надо?

— Я даже не знаю тебя, — сказал Миро.

Прихрамывая, он добрался до двери и вышел в солнечное утро.

Он пришел в себя, когда без сил свалился в тени какого-то дерева. Кто это, Корнерой или Человек? Миро попробовал вспомнить — ведь он покинул эти места всего несколько недель назад, не так ли? Но когда он улетал, дерево Человека невысоким росточком поднималось над землей, а теперь оба дерева выглядели примерно одинаково, и ему никак было не припомнить, где же был убит Человек — выше по склону от Корнероя или ниже? Впрочем, это не имело значения — Миро было нечего сказать деревьям, а у них не было ничего, что можно было бы поведать ему.

Кроме того, Миро так и не успел выучиться древесному языку. Никто ведь раньше даже и не подозревал, что постукивание палочками по дереву — в самом деле язык, об этом узнали только тогда, когда для Миро все было кончено. Эндер умел говорить на нем, и Кванда, и, может, еще с полдюжины обитателей Милагра, но Миро никогда не выучится этому языку, потому что скрюченные пальцы не в состоянии удержать палочек, выбивать ритм. Просто еще один вид речи, который теперь ему стал абсолютно ни к чему.

— Que dia chato, mew filho.

Вот этот голос никогда не изменится. И отношение тоже: «Что за мерзкий денек, сын мой». Набожный и в то же время насквозь фальшивый, то есть, таким образом, насмехающийся над самим собой с обеих точек зрения.

— Привет, Квим.

— Увы, теперь отец Эстевано.

Сегодня Квим был при полных регалиях священника — ряса и все такое прочее. Подобрав свои одеяния, он присел на вытоптанную траву перед Миро.

— Ты отлично выглядишь, — заметил Миро. Квим заметно изменился. В детстве он был закомплексованным и очень набожным мальчиком. Столкновение с реальным миром, вместо того чтобы насытить его ум теологическими теориями, оставило на его лице множество морщинок, но одновременно он приобрел сострадание. — Прости, я учинил скандал на мессе.

— Да? — удивился Квим. — Меня там не было. Ну, вернее сказать, на мессе-то я был, просто в соборе не присутствовал.

— Причастие среди раман?

— Среди детей Господних. Церковь давно подыскала определение всем чужеземцам. Нам не пришлось дожидаться классификации Демосфена.

— Я думаю, тебе не следует так задирать нос, Квим. Не ты изобретаешь определения.

— Давай не будем ссориться.

— Тогда давай не будем лезть, когда другие люди думают о своем.

— Достойное возражение. Вот только дело в том, что ты расположился в тени одного из моих друзей, с которым мне надо было бы побеседовать. Мне показалось более вежливым сначала немного поговорить с тобой, прежде чем я начну стучать по Корнерою палочками.

— Это Корнерой?

— Можешь поздороваться с ним. Я знаю, он с нетерпением ждал твоего возвращения.

— Я никогда не был знаком с ним.

— Зато он о тебе все знает. Мне кажется, Миро, ты сам не понимаешь, каким героем ты стал для всех пеквенинос. Они помнят, на что ты пошел ради них и чего тебе это стоило.

— А им известно, что, очень может быть, мой поступок дорого обойдется не только мне, а в конце концов всем, живущим на Лузитании?

— В конце концов мы все предстанем перед судом Божиим. Если на небеса вознесется разом целая планета, единственное, о чем следует беспокоиться, — это о том, чтобы никто из существ, чьи души с радостью будут причислены к сонму святых, не взошел туда неокрещенным.

— Так тебе, значит, наплевать?