Ксения

Она же стояла молча. Упросила матушку, чтоб пустила на казанскую в лес. Соскучилась по вольным запахам, простору, по одиночеству.

Юля, примчалась Оленка:

— Акся, бежим, там ежик!

— Я же тебе сказала,— возразила она.

— Ладнушки, ладно! — умчалась, прыгая, как коза.

Два года прошло. Сегодня почти два года. За это время она изменилась. Молчалива стала, ушла в себя. Новая крайчая княгиня из семьи Пожарских сокрушалась:

— Что же ты, цвет лазоревый Ксенюшка, не поешь?

— Не хочется.

— А смотри, Митька, сын мой, серебряного коняшку тебе прислал.

— Спасибо.

— Да что ты за думу таишь про себя? Бледна и худа стала не в меру.

Оленка с Марфинькой тоже подступались:

— Акся, ты все по нем горюешь? Когда приехал, нос воротила, а как помер, загорюнилась. Другого жениха, краше тебе отыщут.

Искали. В английской земле, и в Вене, а пуще всего в том же Шлезвиге. У помершего Иоганна осталось трое двоюродных братьев, Филипп, Фридрих и Адольф. Филипп, кажется, соглашался. Летом привезли его парсуну, а в Копенгаген отправили изображение царевны. Пока ювелир Якоб Хаан работал оклад к парсуне, Ксения наведалась к батюшке.

— Батюшка, а кто жениха-то мне подбирает?

Годунов ответил:

— Все тебе надобно знать. Смышленый человек подбирает.

— А мне говорили, будто совсем простой, толмач какой-то. Мне, батюшка, то и обидно. Что ж может толмач для меня выбрать?

Отец погладил ее по голове.

— Иной толмач боярского чина стоит. Ты б на него посмотрела. Он в землях тамошних обучался, знает, что к чему, да и сейчас продолжает ученье. Письма толковые пишет, много из тех писем узнал я полезного.

— Дал бы и мне почитать. Я тоже хочу знать о разных странах.

— Не девичье это дело. Мне уж и так на тебя говорят.

Над книжками много корпеешь, на музикионе учишься брякать.

— Что ж в том плохого, батюшка? Отдашь меня замуж за принца, а я ему музыку стану играть, то-то он подивится.

Годунов кашлянул в кулак.

— Какая еще музыка? И так счастлив быть должен, что паву-царевну дают.

— Батюшка, а толмач тот плутовать не станет? Хорошо ль ты его содержишь? Может, послать ему золотых, чтоб лучше смотрел, а? Батюшка, право, пошли от меня золотых, пусть расстарается.

— Пошлю, пошлю. Все бы тебе золотыми сорить, али не видишь, как трудно сейчас? Разруха на нашей земле.

— Так то ж на большое дело.

— Сказал я тебе, пошлю. А на музикионе перестань брякать.

Но она не перестала. Только приказала перетащить клавикорды в каменный подклет и там тихонько поигрывала. Выучила ее тому иноземная мастерица с Кукуйской слободы, дочка купца из Брабанта. Она и знаки музикийные принесла иноземные, немецкие, италийские. Братец Федор, как послушал, в восторг пришел:

— Да ты не хуже его играешь!

— Кого?

— Туренева! Толмача того помнишь? Он вчера пергамент прислал, длинный, забавный. Пишет, что скоро приедет.

— Когда же? — Сердце ее замерло.

— Да, может, к зиме. То-то я по нему скучаю. Чертеж российский доделывать будем.

— Уж будто и без него не можешь,— сказала она с деланным безразличием.

— Не могу, ей-богу! Два года прошло, а я его не забыл...

Два года... Много воды утекло. Много жизней голод унес, а теперь надвигалась смута. Как в страшном сне, вспоминала она разговор в келейке Ступяты. Не шутка то оказалось. Дьявольские дела вершились на свете, простой монах объявил себя спасенным царевичем, а из разговора того выходило, что причиной была она. Нет, нет, твердила Ксения, не может быть. Это другой, не Отрепьев. Тот сгинул давно, а сыскные потому и думают на него, что замышлял подобное, может, и болтал кому.

Она тайно говорила со Ступятой. В один из вечеров, когда напелись всласть, незаметно задержала дьяка.

— Знал ты Отрепьева?

Тот вздрогнул, поник.

— Грешен я, грешен, мед с ним пивал. Да и кто же его-то не знал? Он с нами канон в твои именины учил.

— Что говорил он тебе про себя?

— Да уж не помню, сильно хмельной был.

— Ну а... Знаешь, поди, что новый царевич объявился?

— Как не знать! — Ступята закрестился,— Сгинь, сгинь, нечистая сила...

— И то, что Отрепьева в нем опознали, тоже знаешь, поди?

— Слыхал, царевнушка золотая, слыхал. Ты уж не губи меня, слабосильного, я тебе попою.

— И веришь тому?

— Ох, силы небесные! — Ступята опять закрестился.— В оные лета не знаешь, чему и верить.

— Какой же ты боязливый! — сказала она.— Слова молвить не можешь. Неужто думаешь, что покажу на тебя? Неужто не веришь своей царевне?

— Верю, верю, зеркальце ясное! Кому, как не тебе, верить! Да не знаю более ничего.

— Ступай,— сказала она.

Холодно, пустынно в осеннем лесу. Прибежала Настасьица. За два года выросла, похорошела. Щеки горят, глаза сияют, красная шубка распахнута. Невеста!

— Акся, я тебе морошки нашла! — Открыла ладонь, а с нее рдяные бусинки скакнули на палый лист.

— Беги, беги. Просила не трогать меня. Подумать хочу.

— А я и забыла! — Тут же прыгнула в кусты.