Ксения

— Известное дело, конь у них никудышный, одно слово громада.

— А государь-то на их конях больше любит. Да и цацкается. Два латина с ним, ни днем ни ночью не отходят. Кабы он их веру не взял.

— Болтай, дура! Разве такие вещи вслух говорят?

— А как же еще-то сказать?

— Мал ты, Кулик. Коль хочешь сказать непотребное, отверницу потребляй.

— Да я в отвернице не силен, Микол, уж больно мудрено. Знаю только такое: «Кубарь геребар ту ду ганемахер».

— Ну, это баловство, глупость. Отверницу ты учи, нам без нее никуда, то наш казацкий тайный язык.

— Как же будет по ней «государь»?

— Резайка.

— Резайка? — Кулик поперхнулся смехом.— Пустяшное слово. Стало быть, тот вон, что на бугре стоит и плащ над ним черный вьется, и есть наш резайка?

Микол прокашлялся и усмехнулся тоже.

— Стало быть, так и есть.

*

Под трепетаньем тяжелого стяга, в черном плаще, надвинув на глаза бархатную шапку с пером, стоял он на небольшом возвышенье и смотрел на восток. Тягучие звуки службы доносились к нему вместе с топотом лошадей, восклицаньями веселящихся казаков.

Войско его ступило на русскую землю. Годы мытарств, унижений, падений и неожиданных возвышений миновали. Теперь он прочно утвердился в достоинстве царевича Дмитрия, законного наследника московского престола. Не стало чернеца Отрепьева, сгорел, дымом в небесах растворился, а вместо него явился блистательный юноша в царских, золотом расшитых одеждах. Вся Европа мало-помалу втянулась в игру. Сначала слухи, пересуды, потом молчаливое потворство. Если кто и не верил, то всем любопытно было, чем дело кончится, как-никак, новоявленный сын Иоанна сулил немалые перемены, обещал сближение Московского царства со странами закатного солнца.

К нему подвели человека, бросили в ноги.

— Что тебе? — спросил Самозванец.— Встань.

— Государь, не вели казнить, вели миловать,— пробормотал человек, одетый в рваную крестьянскую одежду.

— Шатался тут поблизости,— пояснили казаки,— а как взяли, так велел привести к тебе.

— Говори,— приказал Самозванец.

— Не вели казнить, вели миловать,— снова пробормотал тот.

— Знаешь ли, с кем говоришь? — спросил Самозванец.

— Как не знать! С государем нашим истинным Дмитрием Иоанновичем.

— Откуда и куда идешь, по какой надобности?

— Со страшным делом послали меня к тебе, государь, и в том каюсь. Однако хочу наедине говорить.

— Не вздумай, государь,— возразили казаки.— Мало какой у него умысел.

— А я не страшусь.— Самозванец улыбнулся.— Кабы страшился, давно не было бы меня на свете. Отойдите на двадцать шагов, я буду слушать этого человека.

Казаки отошли.

— Поднимись,— сказал он.— Да говори. Я ведь пока не на троне, в Москве до меня будет трудно добраться.

— Послан я для того, государь,— сказал человек, поднимаясь с колен,— чтобы предать тебя смерти.

— Вот как? — Самозванец не выказал удивленья.— Кто же тебя послал?

— Люди царя нынешнего, Годунова.

— Неразумные.— Самозванец вздохнул.— Нешто хорошо это, убивать законных наследников?

— Государь! Каюсь, я деньги взял, да, пока шел сюда, весь переменился. Народ тебя ждет, все знают уж, что ты истинный сын Иоаннов. Я-то ведь думал не так, я-то шел вора умерщвлять, а на истинного разве рука подымется? Да я служить тебе буду! Как только понял, сразу решил, приду, откроюсь, да простит государь неразумность мою! — Он снова упал на колени.

— Я-то прощу,— сказал Самозванец,— да как ты искупишь грех свой, что на меня умышлял, что пол-России прошел с ножом на государя.

— Уж я искуплю!—с жаром сказал человек,—Уж ты прикажи! Хочешь в реку скакну? Хочешь чистой водой захлебнусь?

— Какой мне толк от такого искупления? Мне люди нынче нужны.

— А хочешь...— Глаза человека сверкнули.— Хочешь, назад на Москву вернусь и то самое дело свершу, только навыворот?

— Какое? — Самозванец будто не понял.

— Царя незаконного накажу тем же, чему он собрался подвергнуть тебя?

Самозванец вздохнул:

— Дикий у меня народ... Ты сам-то откуда?

— С Москвы.

— Какого рода? По говору вижу, что не крестьянин.

— Роду-то я дворянского, да оскудевшего. Отец в опричниках был, а я попал в тайные люди к Бориске. Да только не в верхние, а в нижние, с царем-то и не говорил никогда.

— Что ж на Москве-то деется?

— Гул, смута. Бориска больной, еле ходит.

— Ну а чада его как? — спросил Самозванец, и сердце дрогнуло.— Я ведь и сам-то отца не помню, горести чад мне близки.

— Федора, сына, видал,— ответил человек,— смышленый царевич, живой, ну а царевна затворница. Жених у нее помер, слыхал? С той поры другого найти не могут. Вот уж про царевну скажу, не кривя, любит ее народ. Что ни праздник, от нее большие самые подаяния. И больно, говорят, красовита, умильна, ласкова...

— Ладно,— внезапно прервал его Самозванец,— ступай.

— Куда ж, государь?

— Отпускаю. Твори, что хочешь, грех искупай. Через год придешь ко мне на Москву, поведаешь. Эй, люди! — крикнул стоявшей поодаль страже.— Одеть его, дать мою грамоту, отпустить на все четыре стороны! Сей человек получил год вольницы, божьим да моим судом потом с ним разберемся!

— Славен будь, государь! — Человек поклонился.— Все сделаю тебе да небесам угодно. А имя мое...