Ксения

Михаил понимал, что в такие минуты нельзя возражать, он молча занимался «окуляром».

— Я боготворю ее, но все безнадежно. Я измучен. Надо бежать, бежать. Сегодня я сделаю последнюю попытку, хотя наперед уверен, что опять получу отказ.

— Поехать ли с тобой? — спросил Михаил.

— Нет, я один. Туда всего восемь миль. Жди меня вечером, вечером ты получишь ответ.

Но вечером Иоганн не вернулся. Его не было три дня. Дворяне из свиты только пожимали плечами и глубокомысленно закатывали глаза. На четвертый день Михаил обнаружил Иоганна в одной из комнат. Он лежал в том же черном плаще, сплошь покрытом грязью, и глаза его были наполнены слезами.

— Друг мой,— пробормотал он прерывающимся голосом.— Друг мой...— Не удержался и заплакал.

Михаил обнял его и сжал молча.

— Уедем,— сказал тот сквозь слезы,— Я согласен... Бог простит меня, я согласен жениться...

Плечи его тряслись, он то отстранял Михаила, то приникал к нему и бормотал глухим голосом:

— Все кончено... кончено все... Я молю об одном, чтоб господь ниспослал мне смерть.

*

На именины утро сияло солнечным светом. Белый иней облек деревья в слепительный наряд. И, чудо из чудес, на соловьином дереве, молчавшем все лето, вдруг нежно защебетал соловьиный царь в серебряном плащике. Она обомлела, подскочила к окну, распахнула створки, глотнув свежего морозного духа. С нею Оленка и другие боярышни высунулись из окон.

Оказалось, то был подарок отца. Вымышленник немецкий изготовил музыкальную птицу и посадил ее на белую ветку у самого окна. Братец совсем уж заважничал с ученьем своим, поднес книгу стихов Марциала с названием «Ксении», что по-латински означает «подарки для гостей». Матушка послала золотой крест с каменьями, новый золотой же ароматник, коробку для благовоний и темно-вишневую шубку с накладным ожерельем из соболя. Батюшка вручил еще сто золотых московских рублей на милостыни и конфекты.

От остальных именинные калачи. Набралось немало, трех мешков еле хватило. Но самым неожиданным даром оказалась вовремя поспевшая парсуна жениха датского Иоганна. То было в золотой раме на дощечке писанное изображенье, где, чуть откинув голову в шляпе с пером, положив руку на эфес шпаги, смотрел на нее гордый кареглазый юноша.

Сбежались все боярышни, охали, шептались.

— Красив-то! Ой, как красив! Повезло тебе, государушка.

Ксения напряженно всматривалась в лицо Иоганна. Он или не он? Понять невозможно. Иоанн-Предтеча был вышит, и больше всего она боялась, что присланная парсуна окажется так схожей, что все заметят и призадумаются. Пересуды пойдут. Теперь облегченно вздохнула. Ее Иоанн и Иоганн датский не были близнецами. А ведь после ездки к Феклице вспомнила она тот приснившийся лик, и рука с иголкой сама собой вела так, что словно за сном тянулась.

Невольно сделалось страшно. Значит, замуж? Вот он, суженый, в черном бархатном камзоле, с кружевным отложным воротником, чистым безбородым лицом и гордым своим взглядом.

Боярышням страху не показала, ходила одаривать заморскими конфектами, лентами, перстеньками да сережками. Рука в два дня зажила. Неведома сила чарства! Уж как взвилась тогда от боли, а сразу прошло, как забормотала Феклица, только пятнышко небольшое осталось посреди ладони. Пятнышко осталось и в душе, смутная тревога после слов ворожеи. Хотя и так сказать, набормочут, бывало, несуразного, не все в жизни сбывается. Но Феклица смутила ее, ведь не страданья, а счастья ждала она в своей жизни.

Оленка в два дня просветлилась. Не то чтоб сразу оздоровела, а по-иному стала глядеть и про Нечая думала иначе. Не сгинул и не пропал, а помнит ее да любит.

После обеда в Потешной палате большое ждали увеселение, но до того предстояло праздничное пение в соборе Рождества Богородицы.

Впереди шли верховые боярыни, крайчая да казначея, за ними постельницы, а там парами сенные боярышни, все в лазоревом, рудо-желтом, маковом и брусничном, в вишневом и лиловом, шафранном да ярко-алом. Сияли золотые коруны, подвески, браслеты. В голубом, серебром шитом шли мальчики с балдахином, а уж под ним Ксения в белоснежной шубке, белых сапожках и белом парчовом накоснике, а по белизне одежд ее струились черные, до пояса волосы со вплетенными жемчугами и серебряными нитями.

Она сияла румянцем и улыбалась. В мыслях уже слышала торжественный праздничный хор. Петь любила, письмо музицийное понимала, все эти знаки, громогласные да громосветлые, златокрылые да душеполезные, смирные да степенные, скорбные да тихие, страшливые да мрачительные. Владела всякими премудростями, перескоками да нереступами, перевертками, перехватами, голуб-чиками-перелетками, да соколами-перевязками.

В церкви готов был полупрозрачный камчатый запан, ибо даже поющие не могли лицезреть царевну, хотя то раздражало ее, и она хотела видеть их лица, внимать выраженью, радоваться блестящим глазам и подпевать про себя или в голос.

Боярышни выстроились вокруг Ксении согласно чину, в гулкой пустоте собора вершилась служба, и вот хор грянул:

Славу хвалю тебе, преподобная Ксения...