Ксения

Иоанна на них нет Рычащего. Тот долго не думал. Все стоял перед глазами Бориса страшный день, когда после новгородского избиения, с умом, помутившимся от подозрений, устроил Грозный примерную казнь у кремлевской стены, чтобы видел народ, как поступают с изменниками.

По площади расставили виселицы, котлы с кипящей водой, костры разложили с раскаленными клещами. Народ, любопытный до зрелища, на этот раз разбежался в ужасе, побросав лотки и товары.

Борис как сейчас помнил въезд царской свиты на площадь. Он только надел опричный кафтан и был приближен к царю, получив место стряпчего. Ни ночью, ни днем ни на шаг не отходил от государя.

Площадь, в ту пору имевшая прозвание Троицкой, была пуста. Только дымы от костров да водяные пары восходили к небу. Молча расхаживали палачи в черных рубахах. Грозный застыл в раздумье, потом приказал согнать народец, чтоб видел он царский гнев.

Час ушел, пока с чердаков да из погребов вытаскивали людишек. «Да не вас будем варить и резать,— увещевали опричники,— изменников царских». Молча стояли люди, опустив взгляды долу.

Вывели триста измученных, окровавленных жертв. Множество среди них было знатных, многим недавно за честь поклониться считал Борис. Теперь полагали их всех изменниками.

И началось. С иных сдирали кожу, других разрезали по суставам, третьих перепиливали пополам. Фуников, казначей, в предсмертном слове, не убоявшись, сказал:

— Кланяюсь тебе, царь, в последний раз на земле. А на небе воздастся тебе по делам твоим.

После страшного дня болел стряпчий Борис Годунов, а потом попривык, много таких дней повторилось в его жизни. Он ненавидел Грозного и тянулся к нему. Словно из двух разных людей сложен был этот владетель. Один ученый, умный, волевой, жаждавший блага Московской земле. Этот человек покорил Казань, бился с Ливонией за выход к морю, крепил государство. У него был ясный взор, сильный голос и величье в осанке. Другой же человек жесток, подозрителен, суеверен и вял. Целыми днями мог просиживать в темноте, тусклым взглядом, молчанием встречая кланявшихся ему бояр. А то вдруг вскакивал и, яростно крича, кидался на них с посохом. И никто не знал, каким человеком проснется царь.

Бориса влекло к первому. Он давал себе клятвы, что, держа власть в руках, никогда не падет до зверства, ближнего облечет доверием и лаской. Но силы на это не стало. Везде видел измену, ведовство. Пил каждый день травный настой от яда, иной раз пищу не принимал, подумав, что сегодня-то и отравят. Даже именинные калачи, посланные Федором да Ксенией, велел стольникам отведать, а сам не коснулся.

Верил лишь иноземцам, и то только тем, которые недавно приехали. У иноземца всегда круглый глаз. Борис понимал иноземца, он тут как несмышленыш в диковинной стране, все озирается, рот раскрывает. С иноземцем царь был ласков. Любил одаривать да приваживать, это ведь не московский боярин, который на царя сто обид затаил. Иноземец звереныш, с ним поиграть можно и приручить. Царь иноземцам пространные речи говорил, и, бывало, слеза на глаза навернется. Это от расточения ласки, которую тратить на своих не хотел. А кроме того, с иноземцем не скучно. Расскажет какую небывальщину, покажет диковину, и все с почтеньем да ясным взором.

А свой не тот. Все хитрецы, окрутники. Чуял Борис, зреет великий заговор. Нужно было напрягать ум, а голова просила покоя. Спешил царь Борис, во всяком деле спешил. И Ксению торопил за датского герцога, ибо была в том выгода для Российского государства. Датчанин со шведом не ладил и мог пособить русским в извечной борьбе их за выход к Балтийскому морю.

*

Инок новоприбывший, что поселился к деду в келыо, быстро вошел в силу. Он ладно писал, был проворен и сразу показал свое многознайство. Сочинил похвалы чудотворцам Петру, Алексею и Ионе. Каноны понравились архимандриту Пафнутию, и тот взял монаха в свою келыо, а еще через некое время произвел в дьяконы.

На том не окончилось возвышение. Сам патриарх московский прослышал о сметливом чернеце и позвал на свой двор. Огненной стежкой сама собой прокладывалась дорожка неведомого до того юнца, и началась она с крыльца Грановитой палаты, с того сентябрьского дня, с того взгляда, с того пламени, который возгорелся в душе. И все кругом словно чуяли этот пламень, угадывали путь, способствовали, расступались. «Душа моя полна ее взглядом»,— твердил он себе и понимал с неких пор, что сам уж способен крутить колесо судьбы.

Его знали епископы, игумены, а уж простой монах смотрел с почтением. Но ощутив свою силу, он не спешил возноситься, оставался с братьями прост, приветлив и даже боролся с переменчивым нравом. Не замолкал на долгие часы, не ярился, не веселился без удержу, как прежде бывало.