Крыши наших домов

— Вот, — сказал он, протягивая листок бумаги Алексею. — Если все-таки решите стать летчиками, лучшего училища нет во всем мире. — Потом он записал в свою книжку их имена и фамилии. — Как знать, может быть, встречусь в небе со своими крестниками? — И только тогда с грустью поглядел на букет.

Годы спустя, вспоминая себя и своих друзей, Алексей Жильцов думал, что из всех них он был наименее ярким, иначе говоря, самым обыкновенным. Костька сразу стал любимчиком курса. Быстрый, остроумный, подвижный, учился он легко, играючи, и еще успевал вести сатирический раздел в стенгазете, и устраивать вечера, и писать смешные стихи.

Валерий был его противоположностью: молчалив, спокоен, даже, пожалуй, угрюмоват — впрочем, таким он был и в детстве, эдакий здоровяк-увалень. Но зато Валерий делал то, от чего другие приходили в смущение, чувствуя свою слабость.

Он мог часами пыхтеть возле штанги. Он бегал в одних трусиках и кедах зимой, и был на первом курсе случай, когда он в пятнадцатиградусный мороз появился в таком виде на улице. Обалдевший милиционер догнал его, сунул в машину и доставил в отделение. Оттуда начали названивать в училище, и пока разобрались что к чему, пока за Валеркой приехали, он сидел на холодке в своих трусиках и посмеивался, а милиционеров мороз драл по коже при одном виде этого ненормального курсанта.

Алексей Жильцов не писал стихи и не бегал в трусиках по морозу. «Так, — думал он про себя самого, — заурядная личность». В дружбе троих он отводил себе третье место; он восторгался друзьями, а они не восторгались им. Да это ему было вовсе не нужно. Он был спокоен и счастлив одним тем, что есть Валерка и есть Костька: с одним можно поговорить серьезно, другой только треплется, а серьезности ни на грош, но и это хорошо, не всем же быть серьезными. И когда произошла одна ссора, Жильцову показалось, что начал рушиться мир.

Повод был пустяковый, во всяком случае, так расценил его Жильцов.

Уходила на пенсию повариха тетя Люба. В курсантской столовой был прощальный обед, тете Любе преподнесли подарки и цветы, Костька написал стихи: «Я предвижу много бед, кто сготовит нам обед, ты другую поищи, кто такие варит щи...»

Тетя Люба была знаменитостью училища. Однажды (ребята учились еще на первом курсе) во время обеда раздалась команда «Смирно!», и в столовую вошел генерал-полковник, заместитель командующего ВВС. Поздоровался, сел за стол, ему принесли тарелку с супом. Вдруг из кухни вышла и, ахнув, бросилась к генералу тетя Люба. Они обнялись. Тетя Люба даже всплакнула и все причитала:

— Как ты? Постарел вроде да поседел, да хорошо ли кормят тебя в Москве?

А потом, смеясь, вспомнила, как генерал — тогда еще курсант — «увел» с кухни несколько порций макарон для своих дружков (времена были несытными!), за что она, вопреки всем педагогическим правилам, отходила его своим половником.

Прощание было, как говорится, трогательным. Все подарки сложили в большой картонный ящик из-под печенья, и тетя Люба, поглядев на Костю и все еще всхлипывая, сказала:

— Ты поможешь, Костенька? Мне и не поднять даже, столько надарили!

Костя вспыхнул и замотал головой: он не может, никак не может, ему надо дневалить, пусть кто-нибудь другой...

— Я помогу, — сказал Валерка и вразвалку пошел с ящиком к выходу. Никто ничего не заметил, никто не подумал даже, что заступать на дневальство Костя должен был утром.

Вернувшись, Валерий разыскал Жильцова и коротко сказал:

— Пойдем!

— Куда?

— Нужно поговорить.

Ни о чем не подозревая, Жильцов пошел с ним в комнату самоподготовки, где сейчас должен был сидеть Костька.

— Вот что, — тихо и спокойно сказал ему Валерий, — только честно скажи: почему ты не захотел помочь?

— Я? — улыбнулся Костька. — Тащить этот дурацкий ящик за поварихой по городу?

— Так я и подумал, — вздохнул Валерий. — За все время нашей дружбы, по-моему, совершена первая подлость.

Жильцов вспыхнул, начал защищать Костю — зачем бросаться такими словами? — а Костя кривил губы и молчал. Он дал Жильцову возможность защищать себя. Но Жильцов делал это неумело, тогда Костя сказал:

— Просто у тебя, Валерочка, особое пристрастие к поварам. — Он намекал на то, что отец Брызгалова был шеф-поваром одного из ленинградских ресторанов, и на то, что Валерка любил поесть.

— Это уже вторая подлость, — так же спокойно и тихо сказал Валерий. — Плохо, если ты не понял, что сегодня произошло.

Несколько дней Костька и Валерий не разговаривали. Жильцов метался между ними, уговаривал, спорил, доказывал, что не надо так обострять: ну, один не подумал, а второй переборщил, чего уж там — факт, переборщил и брякнул: «Подлость».

Позади летного поля была березовая роща, и курсанты любили забраться туда в тенек в свободные часы. Жильцов и Брызгалов лежали в густой высокой траве, и вдруг Валерий спросил:

— Значит, ты считаешь, что я перегнул палку?

— Да.

— Нет, — сказал Валерий. — Если человек хоть на секунду отступит от себя самого, он может стать черт знает кем. Отступишь раз, второй, третий — это ведь иногда очень удобно...