Крыши наших домов

Домашние Наташи принимали его уже как совсем своего человека, он уже участвовал в делах семьи, начиная с походов на рынок за продуктами и кончая спорами о том, что купить с отцовской премии. К нему относились ласково: Наташин отец называл его Алешкой, мать — Лешенькой, бабка — Лексюшкой и норовила положить ему кусок получше. И хотя после того разговора прошел год, Жильцов не возвращался к нему. Наташа просила его подождать — и он ждал, хотя подчас это ожидание становилось мучительным. Жильцов старался не оставаться с Наташей наедине. Он боялся не выдержать и повторить прежние слова о том, что не может без нее. Неужели она не видит, что это действительно так? Почему она молчит, чего ждет? Временами ему казалось, что рядом с Наташей он прожил всю жизнь, знает ее, как самого себя, и мысли не мог допустить, что возможны какие-то перемены. Мир Жильцова был прочным. «Она хочет лучше узнать меня, проверить себя? Что ж, это ее право. Это даже хорошо, — думалось ему. — Ведь потом, после, мы должны прожить до конца». Будущее виделось ему только с Наташей. Просто без нее не было никакого будущего.

После четвертого курса он получил отпуск. Вместе с Костей и Валерием собрался в Ленинград и уезжал нехотя. В последний момент оказалось, что Косте отпуск задержан, — ехать пришлось вдвоем. На вокзал Наташа прибежала с охапкой цветов в последнюю минуту, когда поезд уже тронулся, и Жильцов успел лишь подхватить брошенный букет.

Он писал ей каждый день, но ответных писем не было и не было. Наконец пришло письмо от Кости, и Жильцову показалось — мир перевернулся, едва он вскрыл конверт и пробежал по первым строчкам. Это письмо он сохранил, и тогда, и годы спустя он доставал его и перечитывал, сначала не веря, потом раздумывая, как это могло случиться, потом просто с тоскливым чувством непонятной несправедливости, которую так больно и неожиданно ему подсунула жизнь.

Костя писал:

«Дорогой Алешка! Мне очень трудно сесть за это письмо, но ждать уже нельзя и обманывать тебя дальше я не могу, и не хочу, и не имею права. Дело в том, что мы с Наташей любим друг друга. Хочешь — верь, не хочешь — не верь, я долго сопротивлялся этому чувству. Я знал, что тебе будет больно. Но есть вещи сильнее нас. Я старался не встречаться с Наташей — согласись, ты же ничего не замечал, верно?

Должен сознаться и в другом: отпуск мне не задержали. Просто мы решили пожениться. Наташа напишет тебе после. Она очень переживает за тебя, и ей никак не собраться с силами и написать.

Знаю, что сейчас ты клянешь меня, но еще и еще раз повторяю: я не хотел переходить твою дорогу, но... Мне страшно, что я могу потерять друга, и прошу тебя — пусть между нами, если это возможно, все останется по-прежнему».

Какое-то время Жильцов сидел оглушенный. Потом почувствовал, что он не может быть один. Впору было биться головой о стенку, кричать, кататься по полу. Он выбежал во двор и бросился на соседнюю лестницу, к Валерию.

— Не надо, — сказал Валерий, отведя руку Жильцова, когда тот протянул письмо. — Я знаю.

— Знаешь?

— Да.

— Он тебе сам...

— Нет, — качнул головой Валерий. — Я заметил и прижал его. Мы поссорились окончательно, Лешка. Только договорились, что при тебе все у нас будет по-прежнему. Он не имел права...

— Ерунда, — перебил его Жильцов. — Здесь нет права.

— Вот как? — грустно усмехнулся Валерий. — Ты что же, из христосиков? Пойди и дай телеграмму: «Поздравляю, желаю счастья» или что-нибудь в этом духе.

Он был жесток сейчас. Уже годы спустя Алексей понял, что в тот момент это была мудрая, спасительная для него, Жильцова, необходимая жестокость. Если бы Валерий начал успокаивать и утешать его, бог весть чем бы все кончилось. Жестокость Валерия как бы отрезвляла, хотя прав был Костя: есть вещи сильнее нас. Валерий же всегда мыслил прямолинейно, мир для него делился на хорошее и плохое, доброе и злое, белое и черное, справедливость и несправедливость, и он не хотел признавать никаких промежуточных понятий, потому что в них ему чудился какой-то компромисс с собственной совестью.

— Ну, так что теперь? — сердито спросил он.

— Пойду и дам телеграмму, — сказал Жильцов. — Ту самую: «Желаю счастья».

— Ты пойдешь и переоденешься в штатское, — сказал Валерий. — Потом мы закатимся в ресторан, к отцу. Понял? Будем есть осетрину-фри и пить армянский коньяк. И еще — кроме Костьки у нас были другие школьные друзья. Я хочу встретиться с ними, и ты будешь со мной. Ты все будешь делать, как я.

— Ведомый? — усмехнулся Жильцов.

— Ничего интересней предложить не могу. Что же касается Наташи, то извини уж — не понимаю девицу, которая долго и расчетливо выбирала себе жениха. У нее холодное сердце, Алешка.

— Перестань, — сказал Жильцов. — У нее хорошее сердце.

— Дурак, — с прежней, протрезвляющей жестокостью ответил Валерий.