Крыши наших домов

В тот первый день, в первый свой приход к Наташе он остался один на один с ее отцом. Женщины хлопотали на кухне. Отец Наташи, Федор Андреевич Чистов, был главным бухгалтером машиностроительного завода и меньше всего походил на человека этой профессии, каким представлял его себе Алексей. Толстый, неожиданно подвижный при своей полноте, он любил все подвижное: лодку, походы, гончарный круг, который стоял у него во дворе, в сарае, и на котором он делал удивительные горшки, обжигая их в простой духовке.

— Хобби? — говорил он. — Человеческая цивилизация начиналась с глины. Помните, Алеша, у Хайяма? «Я к гончару зашел: он за комком комок клал глину влажную на круглый свой станок...»

Жильцов никогда не читал Хайяма, и Федор Андреевич, сняв с полки тоненький томик, с восторгом начал читать вслух. Казалось, ему было дано задание — во что бы то ни стало развлечь гостя, пока женщины не позовут к столу.

Но внезапно он спросил:

— Скажите, Алена, вы довольны своей судьбой, своим выбором профессии?

Жильцов, и так-то смущенный, ответил односложно: да, конечно. Федор Андреевич внимательно поглядел на него, и опять к Жильцову вернулось ощущение экзамена, ощущение, что его ответом недовольны и что он проваливается.

— Вы, наверно, не совсем поняли меня, — сказал Федор Андреевич. — Я никогда не служил в армии. В войну был мальчишкой, потом оказалось — порок сердца, не взяли... Мне кажется, человек, который хочет стать военным, сознательно обрекает себя на огромные ограничения. Как вы думаете?

— Да, пожалуй.

— А это ведет ко множеству житейских неудобств. Я не говорю уже о том, что человеческая личность оказывается скованной приказами и уставами, и хочешь не хочешь, а надо подчиняться. Так ведь?

— Насчет житейских неудобств тоже верно, — сказал Алексей. — А вот скованность личности... Дисциплина, по-моему, как раз формирует личность.

— Ну уж! — усмехнулся Федор Андреевич. — Вам, например, хочется побыть у нас до часу, а вы должны явиться в училище в двадцать четыре ноль-ноль. Стало быть, личность ущемлена в своих желаниях? И не развернуться...

Жильцов мучительно думал: спорить ему с Наташиным отцом или, аллах-то с ним, согласиться и кончить этот разговор? Спорить — неизвестно, как он воспримет спор. Согласиться же было трудно: Федор Андреевич был не прав.

— А вы знаете, как в некоторых семьях говорят? — спросил Жильцов. — «Пусть пойдет послужит в армии, хоть человеком станет».

Чистов кивнул, казалось, эта часть разговора его вполне устроила.

— Ну а почему вы решили стать летчиком?

— Я уже спрашивала его об этом, — сказала из соседней комнаты Наташа. — Мечта детства.

Алексей улыбнулся. Пусть будет так. Он не стал объяснять, какой восторг был — впервые подняться в небо, пусть на маленьком, учебном, поршневом самолете, и вдруг почувствовать, что пространство, не осязаемое там, на земле, подчинено тебе. Огромное, неизмеримое пространство — и ты посредине его; ты можешь подниматься в нем и опускаться, ты оторвался от земли и забыл на время, что все равно принадлежишь ей, с ее травами, ручьями, запахами, крышами ее домов, — ты сильный, ты крылатый, ты покоритель. Может быть, именно в такой, в первый миг восторга и рождается летчик?..

Ни о чем этом он не стал рассказывать. Пусть будет — мечта детства.

Его пригласили заходить еще, и теперь он каждый выходной бывал здесь, один или с ребятами. К Наташе приходили подруги, и в тесных комнатах становилось тесней и веселей. И конечно, Костька в такие часы разве что только на голове не ходил. А Жильцова не покидало чувство какого-то чуда, которое открылось перед ним, и он все еще боялся поверить в его существование.

Никаких признаний в любви не было. Когда он часами ходил с Наташей, он мог говорить о чем угодно, и она тоже говорила о чем угодно — это была еще пора знакомства, открытия друг друга. Однажды он просто сказал:

— Я не могу без тебя.

Наташа долго молчала, и Алексей похолодел, ожидая ответа. У нее было задумчивое, спокойное лицо, и ответила она мягко, положив свою руку на его:

— Я знала, что ты это скажешь, Алеша. Я прошу тебя подождать. Ты можешь подождать? Так надо.

— Ну, если надо... — пробормотал он, хотя и не понял: зачем надо? Почему надо? Ему самому все было ясно на сто лет вперед. Значит, ей еще не ясно?