Крыши наших домов

— Кто его знает, что он там, в Ленинграде, делает. Пьет, наверно. Матери пишет: денег давай, не то помру с голоду, а приехал — все на нем заграничное. Хошь, говорит, тетка, я те кальсоны свои покажу? У меня на кальсонах сзаду бирка есть, что из самой Англии. Это мне-то, пожилой женщине!

— Поглядеть бы на него, — говорю я.

— А он в клуб собирается. Музыка там и танцы. Да чего глядеть-то? Пустое место, а не человек.

Если бы я мог предположить в ту минуту, как тесно моя собственная судьба уже переплелась с судьбой незнакомого мне Александра Чугункова и еще нескольких людей, о существовании которых я даже не догадывался, многие события повернулись бы тогда совсем иначе. Но об этом после, я не хочу забегать вперед.

Когда я вышел на площадь, к школе направлялась большая толпа, и впереди шагал Иманов в сбитой на затылок шляпе. Увидев меня, он приветственно помахал рукой и первым начал подниматься по ступенькам. Я тоже поднялся и очутился в школе.

Странно: все мы с легкостью покидаем школу. Проходят годы, воспоминания тех лет пронизывают нас, начинает тянуть к школьным друзьям, и встречи с ними всегда радостны и печальны одновременно, потому что любое хорошее воспоминание печально тем, что оно уже в прошлом. У меня защемило сердце, когда мы вошли в класс, обыкновенный класс, и я увидел доску с надписью мелом: «Да здравствует 1 Мая!», и цветы на подоконнике, и белые парты. «Почему белые?» — удивился Иманов. Я тоже впервые видел белые парты. У нас были черно-коричневые.

— Это красивее и гигиеничнее, — объяснил кто-то Иманову. — Чище.

— Запомню, — кивнул Иманов. — Приеду домой — к министру пойду, скажу: учись, давай белую краску. Скажу: очень красиво и чисто — белый стол.

Они пошли смотреть кабинет физики, я остался один. Я пытался представить себе здесь Майю Сергеевну. Вот она входит в класс, и ребята встают, гремя крышками парт. Она подходит к этому столу, кладет на него портфель... «Здравствуйте, ребята!» Нет, я не могу представить себе это, я же не знаю, какой у нее голос. Поправляет рукой сползающие на глаза волосы...

Почему она живет здесь одна? Молодая, стройная, красивая. И ее присутствие здесь — может быть, это бегство от самой себя? Или все проще: окончила институт, положено отработать три года по распределению, вот и все. И потом — почему одна? Она уехала в город, и может быть, там есть кто-то, кого она любит и кто любит ее. Откуда я знаю, почему она уехала в город!

В коридоре голоса — все уходят из школы, идут в клуб. Там уже танцы, девушки стоят вдоль стен, парней не хватает на всех. Играет радиола. Душно, пахнет духами и разгоряченными телами — после свежего воздуха улицы духота перехватывает горло.

Я сразу замечаю Чугункова. Он в сине-желтом свитере, джинсах и туфлях, таких остроносых, что, кажется, ими можно проткнуть человека. Сзади на джинсах — яркая нашлепка, название фирмы. Чугунков не пьян, он, что говорится, вполпьяна, но взгляд мутный, и глаза воспалены. У него нездоровое серое лицо («Невоеннообязанный», — вспоминаю я), и жидкие, давно не стриженные волосы липнут ко лбу. Никогда не подумаешь, что ему двадцать лет.

Иманова встречают аплодисментами, он кланяется. «Спасибо, спасибо». Потом начинает хлопать сам. Я не останусь на вечер. Я шепчу Михаилу Михайловичу, что машину за Имановым пришлю к 22.00. Мне надо на заставу. Мне действительно надо на заставу — я не спал уже тридцать четыре часа, а ночью опять на границу — до утра...

Но Чугунков не выходит у меня из головы. Нет, вроде бы все в порядке у него — и пропуск в погранзону, и паспорт. Вот только штампы — «принят-уволен». Что-то много их, этих штампов. Летун этот Чугунков. А мутный взгляд и штаны из Лондона ни при чем. Я не очень-то люблю бессмысленную подозрительность. И все-таки уже на заставе, в канцелярии я долго гляжу на телефон. Звонить? Не звонить?

Звонить!

Оперативный дежурный переспрашивает фамилию, видимо записывает: «Не спешите... Чугунков Александр... Как по батюшке?» Потом удивленно говорит: «А вы знаете, наряд, который проверял документы при въезде в погранзону, тоже обратил на него внимание».

6

Ну и денек выдался — солнце светит вовсю, и теплынь, даже не верится, что всего две недели назад по озеру плавали нерастаявшие льдины. Прав Шустов с его приметой: если лебедь летит рано, весна будет жаркой. Она не пришла, она нахлынула, и странно видеть по-весеннему голые ветви. Почки на деревьях еще не лопнули, но рощи стоят, словно подернутые легким зеленым туманом.

Вдоль границы движутся странные пахари. Один солдат верхом на лошади, с автоматом, закинутым за спину, другой — без ремня, ворот гимнастерки расстегнут, но автомат тоже за спиной — ведет плуг. Лемех выворачивает черные комья тяжелой, пропитанной дождями земли. Эта пашня не взойдет зерном, не отдаст за труд ни одного колоса.