Крыши наших домов

Иманов отвернулся от него.

— Не сердитесь, Альтай Хасенович, — сказал я. — Андрей обязательно исправит. Я же вижу, как он занимается.

Иманов молчал.

— К тому же, — схитрил я, — с заставы сейчас нельзя уехать. Машина нужна здесь. Граница, мало ли что...

Опять молчание.

— И вы сами хотели посмотреть границу.

— Пусть он уйдет, — глухо сказал Иманов. Я кивнул Андрею на дверь, и, когда он вышел, Иманов повернулся ко мне: — Я его это... выпорю, капитан.

— Нельзя, Альтай Хасенович, — сказал я.

— Можно, — упрямо повторил он. — Никто не увидит. Это мой сын.

— Он пограничник, ефрейтор, — сказал я. Меня так и разбирал смех, но нужно было оставаться серьезным. Черт его знает, может, и впрямь Иманов захочет выпороть сына!

— Он плохой пограничник, капитан. Я бы ему не доверил одну овцу, не только стадо. А ему всю страну охранять надо. Всю! А у него две отметки. Ты сам сказал — две. По политической...

— Да, две.

— Тогда я уеду завтра, капитан.

— И завтра машины не будет, Альтай Хасенович. Да поживите вы у нас! К соседям съездим, в село, с председателем колхоза вас познакомлю. Вы никогда не бывали в русских колхозах?

— Нет. Не бывал. Значит, если сын пограничник, я не отец?

Его все не оставляла эта мысль.

— Ну почему же? Отец.

— Хорошо, — успокоился Иманов. — Я останусь здесь.

Ладно, подумал я, и на том пока спасибо, а там будет видно. Сейчас мы пойдем в столовую. Гость устал, надо выпить чаю. Я попрошу Костюкова высыпать в маленький чайник целый пакет — пусть будет «чифирь», а не чай. Я знаю, это немного исправит настроение гостю.

В столовой, усадив Иманова, я иду к раздаточному окошку, подзываю Костюкова, и весь наш разговор продолжается шепотом.

— Баранина в леднике есть?

— Есть, товарищ капитан. Мороженая только.

— Сойдет. Бешбармак умеете готовить?

Костюков растерян. Он не умеет готовить бешбармак. А мне позарез нужен именно бешбармак.

— Чтобы на обед был бешбармак. Посоветуйтесь с ефрейтором Имановым. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан.

— И еще чай. Такой, чтобы до печенок забирал. Тоже ясно?

— Ясно.

Кажется, все меры приняты. Иманов разглядывает нашу столовую, «модерновые» стулья и столы и, видно по всему, остается доволен.

— А есть ли у вас телевизор?

— Телевизор у нас есть, в Ленинской комнате.

— Буду смотреть парад.

Он пьет чай, почти черный, но это не тот чай, какой он привык пить. Я пил чай у скотоводов — зеленый кокчай, у него совсем другой вкус и запах. Но у нас нет кок-чая, это грузинский. Иманов пьет, обжигаясь, и крупные капли пота появляются на его лице, а он все пьет и пьет, кружку за кружкой, прикрывая глаза от удовольствия. И хотя мне позарез нужно идти и заниматься делами, я тоже пью, и от этого черного чая сердце начинает колотить в ребра.

— Хватит пока, — говорит он. — Пошли на границу, капитан.

Сначала мы заходим ко мне домой, и я отдаю Иманову свои резиновые сапоги. Мои старые брюки ему приходятся впору. Он снимает пиджак и надевает ватную куртку с капитанскими погонами, поглаживает погоны, трогает звездочки и говорит:

— Я хочу столб.

— Какой столб? — не понимаю я.

— Такой, с полосками.

— Что ж, проведу вас к столбу, ата, покажу, откуда начинается наша страна.

Мы идем к границе, и он зорко оглядывается вокруг. Хорошо бы встретить лосей, думал я, он никогда не видел лосей, конечно. Но лосей, как на грех, нет. Я даже делаю крюк — в роще солдаты всю зиму закладывали солонцы, чтобы лоси не ходили дальше, к границе. Но и возле солонца не видать лосей.

Ладно, я предложу ему подняться на вышку у протоки, пусть посмотрит на тот берег. Хутор-то стоит на месте. По пути я рассказываю ему о хуторе и его хозяине Тиммере. Иманов щелкает языком:

— Плохой человек.

— Паршивый, — соглашаюсь я.

— А шпионов ты ловил?

Я улыбаюсь. Он, наверно, думает, что здесь кишмя кишит шпионами.

— Нет, — признаюсь я, — не случалось.

— Жаль, — говорит он.

— Конечно, жаль.

— И сын мой не ловил?

— Нет.

— Плохо.

— Почему плохо, Альтай Хасенович?

— Может быть, он плохо смотрит? Может быть, пропустил? У него две посредственных отметки. Две? — спрашивает он, будто я ошибся раньше или за время нашего пути их стало меньше.

— Две, — подтверждаю я и, уже не сдерживаясь, хохочу во все горло. — Но он бы не пропустил. У нас здесь посторонний не пройдет, Альтай Хасенович.

Мы выходим к вышке. Иманов легко поднимается по крутым ступенькам, я лезу следом. Часовой оторопело смотрит на незнакомого мужчину с капитанскими погонами.

Я поворачиваю трубу и приглашаю Иманова взглянуть на тот берег. Он припадает к окулярам.

— Вижу, вижу. И капиталиста вижу!

— Да ну! Дайте-ка...

Он отстраняется, освобождая мне место, и далекая человеческая фигурка на том берегу оказывается рядом. Это Тиммер. Он в высоких сапогах, галифе, мундире, военной фуражке, а на левом рукаве у него красная повязка. Да, да, я отчетливо вижу красную повязку. Но это не просто повязка: он поворачивается, и тогда я вижу белый круг на повязке, а в круге свастика. Тиммер ходит по берегу взад и вперед, он знает, сукин сын, что мы видим и его самого, и эту форму старых времен, и красную повязку со свастикой.

— Он уже два часа ходит, товарищ капитан.