Крыши наших домов

Ах, мерзавец!

— Поглядите, Альтай Хасенович, у него фашистский знак на рукаве.

Иманов смотрит долго, он словно впился в окуляры, потом отворачивается и тяжело идет к люку. Он будто постарел за эти минуты. Ступив на землю, он ругается по-казахски, коротко и яростно, не зная, что я-то понимаю все эти слова.

Он шагает молча, заложив руки за спину, временами останавливаясь и осматриваясь. Он хмур, ему не нравится ни это чавкающее под ногами болото, ни голый лозняк. И этот холод тоже не нравится ему.

Я вывожу Иманова к просеке, открытой в сторону границы. Там стоит красно-зеленый столб с серебристым Гербом СССР. Иманов опускается возле столба на колени и целует его. Потом достает из кармана большой красный платок, не поднимаясь с колен, расстилает его и пальцами начинает копать землю. Горсть земли сыплется на платок. Иманов завязывает платок и прячет его за пазуху.

— Пошли, капитан.

Я не знаю, зачем ему горсть этой земли, а спросить неудобно. Сам он молчит. Он шагает крупно, сосредоточенно, руки заложены за спину, и лишь тогда, когда мы подходим к машине, говорит:

— Отвезу на могилу жены. С границы, где сын.

Звоню в Новую Каменку, не очень рассчитывая, что Михаил Михайлович в такой день сидит у себя в правлении, и слышу в трубке его голос:

— Это ты, капитан?

— Я. Поздравляю, Михаил Михайлович!

— Тоже поздравляю. Может, приедешь?

— Приеду, и не один. Тут гость у меня из Казахстана, отец нашего ефрейтора. Большой человек!

— Вези большого человека, мы гостям всегда рады. К шести приезжай, ну, к восемнадцати, — поправился он. — У нас торжественная часть будет и концерт. В президиум обоих посадим.

— Ежели так, обязательно приедем, — смеюсь я. — С детства обожаю в президиумах заседать.

Я иду на кухню, где красный, распаренный Костюков яростно месит тесто для бешбармака и где густо пахнет вареной бараниной. Что у него там получится, знает один аллах, но пусть гость увидит: мы старались.

— Где Иманов?

Костюков кивает на окно. Там, на чурке, на которой мы колем для кухни дрова, сидит Иманов, неподвижный, как памятник Великой Скорби.

— Ефрейтор Иманов! — Он медленно встает. — Зайдите в столовую.

Все это из-за меня, но я-то в чем виноват? Ведь мы договорились, что отец Иманова приедет после проверки. И потом — посредственные отметки не у меня, а у ефрейтора Иманова. И все-таки я чувствую себя неловко перед ним: он впрямь неутешен в своем горе.

— Так вот, Иманов, я сделаю все, чтобы обошлось хорошо. А в том, что случилось, виноваты вы сами. Незачем было приглашать отца сейчас. Идите.

Он поворачивается кругом и уходит. Костюков высовывается из раздаточного окошка, спрашивает шепотом:

— Товарищ капитан, а перчик в бешбармак кладут?

— Что-о?

— Перчик, я говорю, кладут?

— Слушайте, Костюков, я вам не книга о вкусной и здоровой пище, — срываюсь я. Он ошалело смотрит на меня, а я уже несусь на заставу. Его интересует, кладут ли перчик в бешбармак! Еще одна самоволка, и я ему покажу, куда именно кладут перчик, и в каких количествах.

Проходит час. Я даже не замечаю, что мы едим в столовой — бешбармак это или еще что-то? Иманов-младший почти не притрагивается к еде. Отведать экзотического кушанья пришли Чернецкие и старшина Шустов с Анной Ивановной. У Чернецкого на щеке и подбородке плохо стертая губная помада.

Старший Иманов поинтересовался, куда они девали дочку, и жена Чернецкого (ее зовут Рита) рассмеялась:

— У нас теперь нянек сколько угодно. Посмотрите в окно.

Мы смотрим в окно. Девочка едет верхом на Балодисе, а еще пять или шесть солдат ждут своей очереди, чтобы прокатить ее. Так на всех заставах, где я ни бывал.

Исподтишка смотрю на старшего Иманова — он доволен, он просто цветет от удовольствия! Кажется, ублажили! Костюков, подхалимски согнувшись в пояснице (руки по швам, только пальцы растопырены в стороны), спрашивает елейным голоском, каков бешбармак. Об этом не полагается спрашивать гостя, гость сам должен похвалить.

— Хорош! — хвалит Иманов. — Очень хорошо! А почему у меня во рту горячо?

— Перчик, — грозно говорю я, и Костюков немедленно смывается в кухню.

— Перчик? — Иманов впервые обращается к сыну и спрашивает его по-казахски, что означает русское слово «перчик».

— А, перец! Перец — это хорошо, очень хорошо! Хороший у тебя повар, капитан. Молодец. Пусть приезжает ко мне, я его настоящим бешбармаком кормить буду.

После обеда он заспешил. Он не хочет сразу на торжественное собрание. Ему надо посмотреть колхоз, поговорить с колхозниками.

Андрей Иманов смотрит на меня умоляющими глазами, но я отрицательно качаю головой — нет, я не возьму его в Каменку. Спать, и никаких разговоров! В 20.00 ему на службу. Спать! Ты же видишь, отец уже заговорил с тобой, спросил, что такое перчик. А ведь с таким же успехом мог спросить и у нас. Значит, лед тронулся. Спать! Сегодня ночью я снова буду на границе, проверю, как несете службу.

Мы едем в Новую Каменку. Иманов сидит на моем месте рядом с водителем, я трясусь сзади.