Крымский мост

Но он прекрасно понимал, что лица, стоявшие за всеми этими делами, только и ждали от него каких-нибудь действий, чтобы с гиканьем развернуть новую кампанию травли.

«Надо переждать это время, пересидеть, – думал он. – Все когда-то кончается. Выдохнутся и они».

X

Этой августовской ночью снова не спалось. Олег, измотанный бессонницей и постоянным возбуждением, гасил дурные мысли алкоголем, но помогало это мало.

Часа в три он услышал, как где-то снаружи, под балконом его дома-дачи на Каменном острове, раздалось жалобное мяуканье. Мировой прислушался. Мяуканье повторилось.

Кончилось это тем, что он спустился вниз и, открыв дверь, обнаружил на ступеньках между колоннами мокрого, продрогшего, видно по всему, голодного, похожего на шерстяной комочек котенка.

– А, это ты, Чапа?! – произнес Олег первое пришедшее ему в голову имя.

Он занес котенка на кухню. Достал из холодильника молока, плеснул в блюдце.

Подкидыш, аккуратно орудуя розовым язычком, вылакал все.

Мировой замотал котенка для тепла в попавшееся под руку полотенце и оставил в кресле на кухне.

Каково же было его удивление, когда он обнаружил утром пушистого котенка у себя в ногах. Тот, свернувшись клубочком и воткнув нос куда-то в бок, мирно дремал на одеяле.

Мировой не любил живности в доме – вернее, не любил связанных с нею неудобств и хлопот в виде подранной мебели, луж на паркете, запахов и шерсти. Но на этот раз он махнул на все рукой, и на кухне у Чапы появилась железная мисочка, а в туалете – пластмассовый лоток с наполнителем.

Котенок оказался привязчивый и целыми днями ждал хозяина.

Когда Олег Павлович возвращался к себе, он преданно терся о его ноги.

Так прошло некоторое время.

В тот день Мировой дошел в своем самоедстве до последней степени, до самого дна. И что-то в его голове перещелкнуло: «А может, все дело выеденного яйца не стоит?! – подумал он. – Взять ружье. Заложить “полеву”[9]. Приложить к голове. Вот здесь. Снизу. И-и-и!..»

Тут он вспомнил смерть отца и испугался: «Вот так они убили его. Сговорились за моей спиной и убили. Старик достал всех своими пьяными выходками, своей грубостью, диким норовом загулявшего купчика. Появились у человека впервые большие шальные деньги, и он потерял человеческий облик. Перешел границы дозволенного. Превратился в дикое хамло. В какого-то бабуина. А вокруг все молчали. И сами потихоньку договаривались. Вот так же втихаря шли разговоры… Разговоры… А может, действительно все это надо прекратить, закончить? И способ простой!»

А потом: «Это я так. Играю. Никогда я на это не пойду! Жизнь…» Он хотел сказать себе, что жизнь прекрасна и удивительна, но ничего из этого не получилось.

«Жизнь – какая-то хрень! Какая-то тошниловка! А самое главное – нет никакого просвета, никаких перспектив. Так и придется тянуть этот воз! Я люблю раздолье, свободу, путешествия. А здесь чахну, как царь Кощей. А ради чего? Какой смысл в этом деле? Есть вопрос. Но нет ответа. Нет ответа… Живу какую-то чужую, ненужную жизнь.

Но ведь так было не всегда! Не всегда! Так когда же это началось?.. Ах, разве важно, когда это началось. Важно, когда это закончится…

А то бы хорошо вот так… Ну, это я так, шутки ради. Весь мир – театр, и люди в нем актеры…»

Раздумывая таким вот чудным образом, Олег поднялся по лестнице особняка на третий этаж – в свой домашний кабинет, обставленный дорогими и в прямом, и в переносном смысле вещами. Здесь висели его собственные портреты в разном обличье: то он гусар, то художник с мольбертом, то джентльмен во фраке, то боярин в кафтане. А еще тут у Мирового была целая коллекция холодного оружия. Начало собранию положил штык-нож, который зачем-то подарил ему знакомый батюшка. Потом каратисты поднесли на юбилей самурайский меч – в прекрасных ножнах с рукоятью, отделанной слоновой костью. Кто-то принес на день рождения драгунский палаш. Достойное место занял и кавказский кинжал… Но больше всего Мировой любил свой кортик – морской кортик, который остался у него со времен службы на флоте. Частенько Олег Павлович брал в руки это изящное произведение златоустовских оружейников. Ни турецкая сабля с драгоценными камнями, ни парадная офицерская шпага не вызывали у него столько эмоций.

Боже! Как он гордился им когда-то! В те времена, когда в белой форме с золотым парадным ремнем пристегивал к поясу этот тяжелый, но изящный символ доблести морских офицеров…

Сейчас Мировой тоже остановился, чтобы достать узкое прямое жало из черно-золотых ножен и полюбоваться золоченым «цветочным» узором на холодно блеснувшей булатной стали. А потом подошел к ружью. У него в уголке в нише лежало подаренное когда-то сослуживцами ружье фирмы «Бенелли». С прикладом красного дерева и золотым курком.

Созданное итальянскими оружейниками, это ружье было мечтой, грезой любого понимающего охотника. Хранилось оно в твердом, стального цвета футляре. Он открыл его и начал собирать оружие, ощущая теплыми ладонями ледяной холод стали. Вставил со звоном ствол в ствольную коробку. Потом надел деревянное цевье. Закрутил, прижимая металлической шайбой. Ружье было собрано.