Крутые перевалы

— В священном озере беркуты каждый день ловят священную рыбу. Это знает каждый. Но от беркута не уйдешь и его не поймаешь. Из его клюва не вырвешь добычу. А у нас нет запасов. Русские к нам приехали миролюбиво и правильно ли мы поступили, бросив улус? Правильно ли ты, старшина, делаешь, помогая убежавшим из степей людям нападать на красную власть? Надо ли это делать?

— Надо ли это делать! — повторили голоса.

Алжибай невозмутимо рассмеялся и высек огня кресалом. Он высоко поднял голову, выставил вперед широкую грудь. Близсидящие сородичи отодвинулись, смолкли разговоры. Старшина встал и стукнул прикладом ружья о землю.

— Дурак! — крикнул он на беловолосого. — Седина не прибавила тебе ума. Красные убили веру белых, своих людей. Они приехали убить веру наших отцов. Они смеются над священным бубном наших шаманов. Вы хотите отдать свою веру, тайгу и своих сыновей в армию красных собак!

Алжибай вынул из кармана серебряный рубль царской чеканки и, подбросив его, поймал монету на ладонь.

— Такая власть давала нам землю и не брала камасинцев служить в солдаты. Красная власть все равно пропадет, шаман проклянет тех, кто пойдет красной власти служить. Катерина будет сердиться на наш народ… фарт, пропадет.

Камасинцы сидели как пораженные громом. Отчетливо было слышно перекличку многочисленных ручьев. Волны гремучей Барзанайки кипуче налетали на выступившие со дня камни, разбивались, брызгая пеной. Вокруг стана побрякивали боталами пасущиеся со вздутыми боками лошади и поджарые коровы. Замкнутое горами ущелье тоскливо смотрело в безоблачную высь.

Парабилка отпустил захромавшую корову и подошел к успокоившемуся старшине. Худые руки старика крестом легли на груди.

— Алжибай, скажи своему роду, что мы будем есть, — покорно начал старик, — у меня сорок дней нет муки, у других тоже, кроме сухого мяса и рыбы, ничего нет. Где мы будем брать табак. Я год курю сосновую кору, грудь болит от нее.

— Где брать табак и хлеб? — повторили из толпы.

— В степи ехать далеко. Кони не дюжат.

— Возьмем хлеба у красных. — У Алжибая лукавыми сделались глаза, и сородичей поразил этот неожиданный оборот. — Пусть красные привезут сюда хлеба, а мы его возьмем. Русские люди прогонят их с Шайтан-поля, а мы получим добро.

Алжибай пошел к речке, переваливаясь, как жирный селезень. Его сородичи расходились к своим кострам, тихо разговаривая. Где-то молодой голос начинал унылую песню.

Алжибай намочил голову водой, переобулся и потребовал лошадь. Он проехал ущелье и остановился на полянке, где, охраняемый тремя работницами, пасся его скот.

— Почему коров тридцать, а не тридцать две? — спросил он у беззубой сгорбленной камасинки.

— Две не дошли, — ответила краснощекая девица. — Копыта поломали о камни.

Алжибай ударил старуху, дернул за повод. Лошадь, задрав голову, понесла его горной тропинкой к стану бывшего купца Глазкова. Старшина подъехал к стойбищу перед вечером. Его встретило с десяток бородатых, пропитавшихся серой и тайгой, опустившихся людей. Бандиты доедали захваченные у разведчиков продукты. Поодаль от них сидела Вера. Она чинила кожаные шаровары и слушала невеселые разговоры людей, отрешенных от мира, отчаявшихся до последней степени. Люди лежали вокруг костра, сидели на пнях, чесались. У входа в пещеру рядками стояли ружья.

Алжибай без приглашения сел рядом с Глазковым и зачерпнул берестяной ложкой из котла крепкого настоя из еловой соковицы. Старшина пил не торопясь, облизывал губы, причмокивал. Настой был липкий, с привкусом меда.

— Как будем жить? — спросил он, положив ложку на колено.

Косматые люди даже не взглянули на Алжибая, они в этот час, казалось, были равнодушны ко всему. Они потеряли предводителя, искусного таежника Сабаева.

Молчание не удивило, не встревожило старшину, — не первый год он знал этих людей. И не дожидаясь ответа, добавил: — Красные ушел. Но придут снова… Как будем делать? Они придут сюда ловить маралов, прогонят вас… Худо будет жить. Пропадете. Зимой здесь рыбы нет, мяса нет. Не надо пускать красных.

Глазков поправил костер. На опаленной его бороде остался серый пепел. Он посмотрел на Алжибая слезящимися глазами и выплюнул рыбью кость. Его давно уже никто не называл Иваном Корниловичем, никто не пожелал навестить во время болезни. Бородатые односельчане, не стесняясь отца, приставали к дочери с любовными предложениями и не протестовали, когда Сабаев хотел изнасиловать ее. Это случилось перед нападением банды на разведчиков. Вера могла стать принадлежностью каждого из них, который там, «дома», не посмел бы сказать ей грубого слова. Все они были в долгу у Ивана Корниловича и все отвернулись от него. Косматые люди ждали удобного случая, чтобы овладеть одинокой, обреченной женщиной. И, может быть, только винтовка и сила спасали ее от покушений.

Длинный и жилистый Василий Кушненко подошел к старшине с гневом в глазах. Дома у него осталась большая семья и некорыстное хозяйство — всего два коня и три коровы. Кушненко попал в тайгу по своей темноте и боялся явиться, не рассчитывая на помилование.