Кровавый жемчуг

– А что, батюшка, нельзя ли у тебя на сеновале переночевать? – спросил Стенька. – Моя-то, прости Господи, совсем сдурела…

– А ночуй, – дозволил батюшка. – Только чтобы моя не прознала. Они, бабы-то, все друг за дружку горой.

– Да нет, как раз и нужно, чтобы прознала! – возразил хитрый ярыжка. – Моя-то Бог весть что вообразит, а твоя-то ей и скажет – мол, нигде его не носило, тихо и кротко прибрел на батюшкин двор ночлега просить!

– Ловок ты, Степа, – одобрительно молвил отец Кондрат. – Глядишь, и впрямь в подьячие выбьешься!

* * *

Данилка что было духу понесся на Неглинку. Нужно было отыскать Настасью и рассказать ей, что подручный княжича Саввы Обнорского непостижимым образом уцелел, выжил, избежал плахи и затевает на Москве какие-то новые мерзости.

У Настасьи с налетчиками княжича Обнорского были свои счеты – они погубили ее дружка, а может, и жениха – Юрашку. Что на самом деле объединяло этих двоих – Данилка в толк взять не мог.

Федосьица ждала его нарядная, видать, у окошечка стояла. Он и взбежать на крыльцо не успел, а дверь сама отворилась.

Толковать с девкой о разбойных делах он не желал. И потому, собравшись с силами, и улыбнулся, и обнял, и погладил.

– Я ужинать соберу, – пообещала Федосьица. – У меня все припасено!

– Ужинать – это я люблю, – согласился Данилка, – да только сперва мне нужно Настасью-гудошницу сыскать. Я знаю, что она сейчас неподалеку. Не у Феклицы ли?

И показал рукой в ту сторону, где через двор стоял домишко Феклицы.

– Нет, свет, ушла она оттуда. Настасья чуткая – после того, как ватагу чуть не изловили, она бережется. На Неглинке-то ее многие видывали и знают, не ровен час – выдадут.

– К кому же она пошла?

– А к Авдотьице, – коротко объяснила девка.

– Ну так и мы туда пойдем. Где Авдотьица-то живет? – спросил Данилка.

– А она в баню ушла.

– Скоро ли назад будет?

Авдотьица, невзирая на великанский рост и мужицкие ухватки, ему нравилась. Девка была простая, добрая, и он понимал, что с таким сложением жениха не сыщешь, а жить же как-то надобно…

– Да, поди, не скоро. Коли ей там не понравится – седмицы через две, а коли понравится – и вовсе не вернется.

– Это как же? – изумился парень.

– Да жить она в баню ушла! А к себе другую девку пустила, ты ее не знаешь. И Настасьица с Дуней у нее в бане переночуют!

Тут лишь Данилка догадался, в чем дело.

Зазорные девки могли заниматься своим промыслом потаенно – подкарауливать мужиков у кружал, заводить длительную дружбу с посадскими людьми, иные – и с иноками из обителей. А могли наниматься в бани, где, правда, трудились в поте лица, зато и оплата была не случайная, но заранее оговоренная с хозяином. В московские городские бани, где мужчины и женщины парились вместе, иные посетители для того лишь и ходили, чтобы в тихом закутке опытная растиральщица попользовала грешную плоть.

Общественные бани стояли и на Москве-реке, и на Неглинке, и на Яузе. Авдотьица нанялась в хорошую баню, напротив Китай-города, куда ходили с семьями люди почтенные. Самый заработок там был летом, когда домашние баньки-мыленки топить возбранялось. Трудовой день у банщиц был таков, что вечера оставались в полном их распоряжении: к началу вечерней службы в церквах бани закрывались. В окошко горницы светили закатные лучи – стало быть, Авдотьица, прибравшись, уже могла принимать гостей…

– Ну так пойдем к ней! – потребовал Данилка.

– Что так-то?

– Нужно!

Федосьица поглядела на парня. Горяч он был, нетерпелив, упрям… С таким немало слез прольешь…

– Ну, так пойдем, чтобы вернуться, пока решетками улицы не перекрыты.

Данилка, уже думая о своем, не заметил вздоха.

Девка засобиралась. Пригладила мокрыми руками волосы, вдела другие сережки, подрумянилась. Потом вынула Феденьку из колыбели, чтобы занести его к соседке, а на обратном пути – взять.

– Ну, готова я!

– Федосьица! А ведь с тебя белила осыпаются! – весело сказал Данилка и показал пальцем местечко с края щеки.

– Ахти мне! – Девка засуетилась, опять достала зеркало, баночку с притиранием и стала поправлять красу.

Зеркало-складень было здешней работы, со слюдой вместо стекла, деревянной рамы не разглядеть было под оловянными накладками, а венчалось оно плоской луковкой, как если бы настоящий складышек с образами. В ширину развернутое: было оно едва ль не в аршин, но радость уменьшалась тем, что неведомый мастер собрал его из кусочков, только в середке кусок слюды был побольше, четыре на четыре вершка, а в боковинах – совсем крошечные, так что или нос по отдельности разглядишь, или губу, или ухо с серьгой, а все сразу – не получится.

– Умылась бы ты, что ли? – посоветовал Данилка, наблюдая за ее мучениями. – Без белил ты лучше, ей-богу!

– Нельзя без них, грешно, – отвечала Федосьица. – Засмеют! Вон батюшка говорил, что гордыня – смертный грех, а коли девка или баба не хочет белиться и румяниться, стало быть, полагает, будто она и без того хороша!

– Выходит, чем больше белил, тем меньше гордыни? – Данилку это рассуждение позабавило.

– Ну, должно быть, так…

– Но ведь и красы – меньше. Вон Настасья – она разве белится?