Кровавый жемчуг

– Да уж, спели вы мне старину… – Настасья вздохнула. – Уходить придется. На Москве нам жить не дадут.

– А на севере ты сама затоскуешь, – возразил Третьяк. – Ты все норовишь ватагу сохранить. А иные ватаги вроде и разбрелись, кто ремеслом занялся, кто сидельцем в лавку пошел, а к Масленице, глядишь – вот она, ватага! Собрались, спелись, нарядились, прямо на улице народ собрали – не поставишь же в Масленицу на каждом углу сторожа!

– Раз в год прикажешь гудок в руки брать? – с тоской спросила она.

– Неймется тебе, ох, неймется, – качая головой, отвечал он.

Ватага присмирела – видели, что Настасья мается, помочь не умели…

– Ладно вам меня хоронить! – вдруг крикнула она. – Еще погуляем! А, Дуня? Еще за хорошего человека тебя просватаем, замуж отдадим, на свадьбе до утра плясать будем!

И пошла по горнице, притоптывая, играя плечами, все быстрее, все быстрее, и летела за ней вороная коса с богатым косником, с тяжелой жемчужной кистью-ворворкой… И мало ей было места, и закружилась, и вдруг встала.

– А то еще Стромынка есть! Да и других дорог немерено!.. А то еще есть Сибирь…

И так она это сказала – даже по дубленой шкуре Третьяка морозец пробежал.

Много в жизни повидал старый скоморох, видывал парней, которым куда ни сунься – всюду тесно, и одно им место в жизни – порубежье, те дальние украины, где границы вилами на воде нарисованы, где сам себе ее проведешь – там она, граница, и будет. Но чтобы в девке такие страсти играли? А главное, ясно же стало – уйдет, не обернется!

Настасья и сама поняла, что слишком много сказала. Постояла она, глядя в стенку, словно сквозь ту стенку что-то важное видела, да и потупилась. А когда повернулась к ватаге, уже и тоску с лица стерла, и голос был иной.

– Сдается мне, что как начнут нас искать – и до Неглинки доберутся. Девок подставлять не хочу, мы с Дуней в другое место переберемся, у меня уж сговорено. Ты, Томила, столько ленивских знакомцев на Москве имеешь – к ним поди и Лучку с Минькой с собой возьми. Денька на два-три затаитесь. А Третьяк с Филатом, раз уж взялись того кладознатца искать, пусть дело до конца доведут. А то совсем глупо выходит – те конюхи нас выручают, а нам ради них и пошевелиться лень.

С тем она всех, кроме Дуни, из горницы и выпроводила. Поглядела в окошко, как Третьяк с Филаткой, через двор перейдя, к Федосьице на крылечко подымаются, и повернулась к плясице.

– Переодеться нам надо в смирное платье.

Вскоре обе они выглядели не лучше баб-погорелиц, низко спустили на лбы грязные убрусы, спрятав свою красу, и поспешили прочь.

Третьяк же с Филаткой заявились как раз вовремя – когда воспламененный поцелуями Данилка и желал бы посягнуть еще раз, семь бед – один ответ, и понимал, что среди бела дня этого никак нельзя…

Оттуда, где ночевали, они ушли ни свет ни заря, и потому Федосьица усадила их за стол, принялась хлопотать. Один мужик за столом или три – разница-то есть? Она поспешила в сенцы за припасами.

– Неладно вчера получилось, – сказал Третьяк. – Томила-то кается… Скажи, свет, а твой товарищ – злопамятный?

Данилка пожал плечами. Богдан – тот уж точно всякую обиду семь лет помнил. Тимофей, когда нападала на него охота к покаянию, прощал все и всем с большой радостью. Но как-то при Данилке так двинул в ухо злоязычного площадного подьячего, что для каких-то тайных переговоров привел доверившегося ему посадского жителя на самые кремлевские задворки, что вспорхнул тот подьячий пташкой и едва не снес звено забора, отделявшего конюшенные владения от проезда, которым через Боровицкие ворота шли или везли на санях и телегах нужные грузы в Кремль. А Семейка? Вроде его никто никогда и не обижал…

– Ты за нашего дурака-то замолви словечко, – продолжал Третьяк. – Хорошо бы их помирить, а то Настасьица как узнала…

Данилка окаменел.

Стало быть, она и впрямь явилась на Москву?

Стало быть, могла стоять в домишке Феклицы, за крашенинной занавеской?…

И поняла, чем он, Данилка, занимался в эту ночь?…

Третьяк еще что-то говорил про лихого бойца Томилу, про ватажные дела, Данилка не слушал, ему с самим собой сейчас заботы хватало, куда еще скоморошьи затеи…

Парень никогда еще не был в таком положении, чтобы нравились сразу две, и с одной все сладилось просто и мгновенно, а другая, сама того не зная, вдруг встала поперек пути первой. И он не понимал, как в одной душе помещаются такие запутанные страсти.

Когда поели и Федосьица принялась хлопотать по хозяйству, Третьяк с Филаткой засобирались и Даниле тоже обуваться велели. В своем смятении он ощущал неловкость перед ласковой девкой и не понимал, должен ли остаться с ней подольше, как советовала совесть, или поторопиться на поиски кладознатца, что было прекрасным оправданием для взбаламученной души…

Выйдя со двора, он вздохнул с облегчением.

До двора купца Фомы Огапитова путь был неблизкий, шли неторопливо, рассуждали – как разумнее дело повести.