Кровавый жемчуг

– Господи, благослови!

Оба сели и приступили к трапезе.

Данилка начал было жевать, да понял, что кусок в горло не лезет. Смущение владело им, что-то было не так… и ведь не шелохнулась же занавеска!..

– Иль не угодила? – спросила Федосьица. – Чем тебе мои пироги плохи?

Данилка по молодости плохо разбирался в печеве да и в девках с бабами тоже, честно говоря. Иначе он бы догадался, что Федосьица, занятая младенцем, да еще по летнему времени, вряд ли затеет печь пироги, даже ради своего ненаглядного. Скорее всего какая-то из подружек бегала на торг да оттуда по ее просьбе и принесла.

Однако нужно было ответить не слишком обидно.

– Хорошие пироги, – согласился парень. – А вот ты бы бабу испекла – цены бы тебе не было!

– Как это – бабу печь? – удивилась Федосьица. – Это что – пирог?

– Да нет… Это такая, вроде каравая, с шафраном… – затрудняясь объяснить, Данилка показал руками, как бы обведя поставленное вверх дном ведро. – У нас в Орше говорили – та баба хороша, что высока поднялась, и та высока, что из печи не лезет.

– Нет, на Москве я такого не видывала, – призналась Федосьица. – А что – пирогов у вас не едят?

– И пироги едят, и баранки. А пьют и квас, и березовицу.

– А сладкое?

Данилка задумался.

– Вот у вас кулагу только из калины варят, – сказал наконец. – А у нас кулага так уж кулага! И с земляникой, и с черникой, и с брусникой!

– Ну и что же, что только с калиной?! – возмутилась Федосьица. – Мы зато ее на ржаном солоде из ржаной муки заводим, в печке долго томим, она с кислинкой получается, и хоть от простуды, хоть от сердечной хвори, хоть от колик хороша! А ваша – еще поди знай!

– Это кулага-то – от сердечной хвори? – удивился Данилка. – Ну, ты, Федосьица, гляди, совсем заврешься!

– Это кто заврется? Это я тебе заврусь?! – Федосьица вскочила, он – тоже, девка набросилась на парня, стуча его в грудь кулачками, Данилка обхватил ее, прижал и поцеловал в губы.

Теперь он уже умел целоваться…

И от поцелуя как-то сразу на душе полегчало.

Однако его смятение во дворе было небезосновательным – Настасья-гудошница, водившая ватагу скоморохов, вынужденных порой и на большую дорогу выходить, действительно стояла у оконца Феклиного домишка и глядела на Данилку в щелочку. Словно кто дернул ее – подойди да подойди, выгляни да выгляни!

И такой силы получился взгляд, что парень обернулся…

Был он в одних портах и босой, с рубахой в руке, пушистые русые волосы стояли облачком. Спина была еще мальчишеская, прямая, не обросла бугристым мужским мясом, но плечи уже широки, и голову он нес гордо.

Обернулся – Настасья поразилась тому, как он, в сущности, некрасив, словно рожала его мать в муках, а повивальная бабка, помогая высвободиться из утробы, так личико ему свернула, что навсегда осталось набекрень.

Но сошлись черные брови и такое хмурое упрямство было во взоре – залюбовалась…

А потом повернулась к своим – к Третьяку с Филаткой Завьяловым, что с утра пораньше уже оказались в назначенном ею месте, к плясице Дуне, еще к двоим – скомороху Лучке, мастеру на ложках трещать и птиц со всякой скотиной передразнивать, да к Миньке Котову, знатному плясуну.

Был там же и Томила, стоял особо, с ним разговор был еще впереди.

– Ну, так что же потеряли, что уцелело? – спросила, вернувшись взором к ватаге, Настасья.

– Гусли я спас, – сказал Филат, – свирелки Дуня вынесла.

– Большие накры где?

– Где большие накры? – Вопрос понесся по ватаге, стали припоминать, кто их последним видел.

Пришли к тому, что это музыкальное орудие так и осталось на дворе у Белянина.

– Ну, остался ты, Филатка, совсем безоружным!

– А я потом к купцу проберусь да и унесу, – пообещал Филатка. – Ему-то они без надобности. Он-то на торгу в накры бить и народ скликать не станет!

– Главное, Настасьица, – люди целы, – успокоительно сказал Третьяк Матвеев. – И кукол я вынес, хоть сейчас готов кукольное действо показывать.

– Да где его показывать? Тут такая каша заварилась, что дай Бог ноги из Москвы подобру-поздорову унести, – отвечала Настасья. – И надо ж было вам в это дело с краденой харей впутаться!

– Не впутывались мы, свет, – единственный осмелился ей возразить Третьяк. – Просто в Земском приказе как что, так скоморохи виноваты. Еле мы от облавы ушли, а купцу-то – расхлебывать…

– Не только купцу! – Настасья отстранила миротворца Третьяка и встала перед Томилой. – Как это вышло, что ты, смердюк, на конюхов с кулаками попер? Они – вам помогать, а вы – с ними воевать! Хорош!

Томила развел руками. Он уж и сам не понимал, как это стряслось.

– Мириться к конюхам ты не пойдешь, – уверенно сказала Настасья. – Я твои замирения знаю – как раз мордобой и выйдет. Ты, Третьяк, и ты, Филатушка, помогайте им как умеете. Куманек мой только с виду придурковат, а как начнет в деле разбираться – так откуда что берется… А тот, другой конюх?

– Семейка-то? Это, свет, из тех конюхов, что по тайным государевым делам ездят, помяни мое слово, – сразу определил Семейкино ремесло Третьяк. – Я его в драке видел. Прямо как в старине поем – а и жилист татарин, не порвется!