Кровавые девы

Сдернув с рук много раз штопанные перчатки, вытянув пальцы, она показала Лидии удлинившиеся, прибавившие в толщине ногти, обернувшиеся когтями – блестящими ярче стекла, тверже любой стали.

– Мадам сказала…

– Мадам кто?

– Эренберг. Мадам Эренберг сказала, что мы избраны и Господь преобразит нас для битвы с демонами.

Сделав паузу, гостья зажала ладонями рот, чтобы унять дрожь губ, а может, прикрыть то, что уже видела в зеркале – если, конечно, мадам Эренберг позволяет «избранным» иметь при себе зеркала.

– Но Коля… да и не он один… я прожила там уже три недели, и мадам с доктором Тайсом клянутся, что все будет хорошо, что теперь все мы в руках Господа, но некоторые из нас…

Девушка понизила голос, словно опасаясь, как бы ее не подслушали тени в углах.

– Она говорит, все это затем, чтоб мы смогли одолеть демонов. Что мы сумеем спасти наши семьи и исцелить, изменить мир к лучшему. Только мне, мадам, кажется, что некоторые из нас сами становятся демонами. Скажите, что с нами? В кого мы превратились?

– А ты не знаешь?

Евгения, вновь ударившись в слезы, отрицательно покачала головой.

Из Кельна Эшер с вампиршей Якобой отбыли в Бебру ночным поездом, прибывавшим на место в два тридцать утра. При жизни, в те дни, когда Кельн еще оставался вольным городом в границах империи, Якоба была супругой ростовщика и дамой немалой учености. Из тюрьмы Эшера перевезли в высокий фахверковый особняк, а там, заковав в цепи, оставили в погребе. Прежде чем вампиры унесли лампу, он успел разглядеть среди бочек и ящиков вдоль стен множество ниш, как в катакомбах. Ниши оказались пусты, однако Эшер невольно задумался: скольким вампирам этот погреб служил гнездом? Сидя во мраке, спиною к стене, уснуть он не смел и был этому только рад. Задремав, он наверняка снова увидел бы мертвого француза, оставшегося в тюремной камере с перерезанным горлом, посреди подозрительно скудной лужи крови, а нож, погубивший его, сжимал в кулаке мирно спящий германец.

«Спасти их я не мог…»

Это Эшер понимал всем своим существом, но факт оставался фактом: не окажись они в одной камере с ним, оба остались бы живы.

– Это часть охотничьего ритуала? – спросил он, как только Якоба устроилась рядом, на жесткой скамье вагона третьего класса. – Одно из условий игры?

Удивленная тем, что эти вопросы волнуют его до сих пор, Якоба подняла брови.

– Хлеб без соли спасет от голодной смерти, – чудесным, нежным, сродни интимной ласке альтом отвечала она. – А шоколадом, французскими сырами, тонкими винами не только утоляют голод – их вкус смакуют.

С этим она улыбнулась – сонно, слегка насмешливо. Прежде чем лишить седого француза жизни, она разбудила его и недвусмысленно дала понять, что его ожидает. Умиралось ему нелегко.

Судя по взгляду, устремленному на Эшера в грохочущем мраке вонючего железнодорожного вагона, в мыслях она уже смаковала убийство нового знакомого.

– Надеюсь, я не обману ваших ожиданий, когда придет время, – учтиво сказал он, и вновь удивленная Якоба залилась смехом, не оставившим от мрачного выражения на ее лице ни следа. – Обидно, знаете ли, вдруг оказаться всего-навсего «вен ординер»[68]. А пока расскажите о Петронилле Эренберг.

И Якоба, от души позабавленная, уступила.

– Сучка мелкая, – ответила она, – как Бром… Тодесфаль ее и назвал. Вечно себе на уме.

Ее немецкий, изобиловавший старинными оборотами, очень напоминал исконный кельнский диалект, на котором разговаривали рабочие в трамвае трое – или уже четверо? – суток тому назад. Слова, означавшие в ее речи простые вещи вроде соли или вина, и вовсе относились не к немецкому, а к готскому диалекту французского с берегов Рейна.

– Знала бы я, что он вознамерится ввести эту тварь в наш круг, сама бы ее прикончила. Умишком мелка, как след ослиного копыта, однако в делах денежных и кредитных разбиралась прекрасно – благо муж ее был в «Дойче Банке» немалой шишкой, а еще многое смыслила в капиталовложениях. Это Бром уважает. И вдобавок с виду мила – на манер этакой розовой с золотом бонбоньерки… что Брома, увы, тоже привлекает сверх меры.

Сделав паузу, Якоба скрестила на груди руки в засаленных, не раз чиненных перчатках. По настоянию Эшера оба переоделись в бедняцкие обноски.

– Зачем все эти хлопоты? Зачем маскироваться от германской полиции, если мне по силам отвести им глаза одной мыслью? – спросила она, когда Эшер, переправленный из кельнской тюрьмы в подвал к вампирам, потребовал рабочую одежду и башмаки, а еще ванну и бритву, чтобы избавиться от предательски отросшей щетины на темени, обрив голову целиком.

Однако его ответ:

– Если кайзер действительно вербует на службу Неупокоенных, всем вы глаза можете и не отвести, – привел к нужному результату, а соседей в вагоне ночного поезда у них оказалось немного.

В блекло-черном наряде, с платком поверх головы, Якоба ничем не отличалась бы от любой другой еврейской матроны… если бы только не улыбалась, а глаза ее не сверкали в лучах станционных фонарей жуткими желтоватыми отсветами.