Кровавые девы

Вампиров она уже видела, и полноценных, и, так сказать, незавершенных – тех устрашающих горемык, в чьих случаях процесс физического преображения из человека в вампира дал катастрофический сбой. Остановившееся в дверях существо… да, верно, все те же симптомы, что и у несчастного Денниса Блейдона: и гротескно отросшие зубы – в данном случае не глазные, а три премоляра, разорвавшие губу в двух местах, и растрескавшаяся, вспухшая волдырями кожа.

Только благодаря этому прежнему опыту Лидия не завопила и не пустилась бежать.

Однако ужас ее усугублялся тем, что этот мальчишка, как и бедный Деннис, оказался знакомым. То был тот самый темноволосый юноша (по крайней мере, рубаху в синюю с красным полоску и изрядно поношенные сапоги Лидия узнала с первого взгляда), столь искренне отвечавший на вопрос так называемой мадам Эренберг в клинике, а после завороженно, не помня себя, глядевший ей вслед.

И Лидию, замершую, глядя на него с жалостью и изумлением, он, ясное дело, узнал.

– Gospozha, – невнятно, сквозь зубы, отросшие до невероятной длины, замычал он, потянувшись к ней. – Gospozha, pomogitye!..

– Все в порядке, – твердо заверила его Лидия. – Все в порядке, не бойся… тьфу ты, проклятье… Н’ейе па пер. Же ву зэдирэ…[61]

Шагнув к мальчишке, она подняла свечу, чтоб лучше видеть. Возможно, испуганный ее жестом, а может, услышавший что-то в угольно-черной тьме за спиной, а может, почуявший близость серебра вокруг шеи и на запястьях, мальчишка судорожно замахал перед собою руками, шарахнулся прочь и исчез в темноте. Поспешив к внутренней двери, Лидия едва успела услышать плеск его шагов, затихающий вдалеке. Дрожащий огонек свечи коснулся темной воды под ногами, озарил краешком шишковатые своды погреба, а может, резервуара…

– Аттан![62]

Оклик отдался гулким эхом от стен подземелья, огромного, темного, словно полночь межпространственных бездн, о которых постоянно твердили мадам Муремская с подругами, только гораздо зловоннее.

Лидия остановилась. Казалось, бешено бьющееся сердце вот-вот вырвется из груди. Возможно – возможно! – Джеймс разрешил бы ей войти в монастырь через дверь в развалинах хлева и поглядеть, что там. Возможно, он даже одобрил бы попытку спуска вниз, чтобы проверить, не требуется ли наведаться туда еще раз, прихватив с собой сопровождающих и экипировавшись серьезнее – к примеру, запасшись веревочной лестницей; либо молотком и гаечным ключом.

Однако идти дальше, за эту дверь, он запретил бы без колебаний, и, что еще хуже, подруга Лидии, Джозетта Бейерли, наверняка взглянула бы на Лидию свысока со словами вроде:

– О Лидия, ИМЕННО так поступают безмозглые девицы во всех бульварных романах! Убирайся оттуда немедля!

Лидия попятилась к лестнице. Только бы кто-то еще, явившийся следом, не запер одну из дверей позади…

Нет, обошлось.

Дрожать она начала только посреди скрипучего, источенного ненастьями настила бывшего сеновала, над старым хлевом, в холодном, молочно-белом свете обманчиво долгого дня. После этого неудержимая дрожь и запоздалый страх – страх человека, только что едва-едва разминувшегося со смертью, – ни на минуту не отпускали ее до самого возвращения на Крестовский.

Мертвая тишина накрыла камеры – и рабочую комнату для заключенных в конце коридора, и, как показалось Эшеру, все здание кельнского полицейского управления сверху донизу – в два. Странное дело: обычно подобных затиший здесь не бывало даже среди глухой ночи. Хоть какой-нибудь шум в камерах не смолкал ни на миг, а вчера вечером по соседству поместили группу студентов-социалистов, юнцов, с тех самых пор без конца споривших меж собой, стоит ли доверять синдикалистам, не отдадут ли те все движение в лапы этих-вонючих-свиней-буржуазных-прихвостней, отрекшись от истинно анархических принципов…

На сей раз голоса соседей утихли за полночь не постепенно, не один за другим – разом. Казалось, внезапная тишина звонким эхом отдается от стен: ни из караульного помещения, ни откуда-либо еще не доносилось ни звука, ни даже шороха.

Как ни раскалывалась голова от четвертой, если не пятой (со счета Эшер сбился) дозы «табаку» Соломона Карлебаха, волосы на затылке поднялись дыбом.

Порошка в жестянке оставалось – всего ничего. Выскребая остатки, Эшер втирал их в десны, вот уж которую ночь ненавидя вкус жуткого зелья всем сердцем, не меньше, чем ломоту в костях и тупую боль в висках, порожденную безуспешными попытками выспаться днем, под вопли Твидлдума с Твидлди о «л’Аффер Дрефюс» и Подлом Надругательстве над Эльзасом и Лотарингией. Казалось, мысли сдавливает, притупляет нечто серое, слегка колкое, точно теплый, тяжелый войлок…

«Вот и они».