На столе горела одна-единственная свеча, большая часть комнаты тонула в сумраке, и я не сразу увидел, что кроме моего воспитателя там находятся Рамон с парой подручных. Бедный клирик сидел на табурете, руки его были связаны за спиной толстой пеньковой верёвкой. Кляп, сделанный из узла той же верёвки, затыкал моему другу рот; один из подручных крепко держал отца Антонио, а сам Рамон бил его тяжёлой свинцовой рукоятью своей плети. Мертвенно-бледное лицо клирика было залито кровью и искажено болью. Третий негодяй, очевидно, следил за дверью, потому что, как только я вошёл, он захлопнул её и схватил меня.
Рамон оставил отца Антонио и направился ко мне, на ходу вынимая из ножен четырнадцатидюймовый обоюдоострый кинжал из толедской стали.
— Я закончу то, что начал в тот день, когда ты родился, — сказал он.
В этот миг отец Антонио вскочил, вывернулся из хватки державшего его человека и боднул того, словно разъярённый бык. Оба они упали на пол. Рамон кинулся на меня, выставив клинок, но я увернулся, и он, проскочив мимо, споткнулся о своего товарища, пытавшегося вернуть равновесие. Они грохнулись вместе, и Рамон обрушил свою ярость на первую подвернувшуюся мишень — совершено беспомощного, со связанными за спиной руками и кляпом во рту, отца Антонио. Обеими руками подняв кинжал высоко над головой, Рамон вогнал в живот клирика четырнадцатидюймовый клинок и громко воскликнул:
— Гореть тебе в аду, сын шлюхи!
Предсмертный хрип прорвался сквозь верёвочный кляп. Отец Антонио перекатился на спину, отчаянно ловивший воздух рот наполнился кровью, а глаза закатились так, что видны остались только белки. Всё это время Рамон налегал на рукоять кинжала, поворачивая клинок в ране туда-сюда.
Я слышал за своей спиной крики, но они ничего для меня не значили — не было ничего, кроме тьмы, ярости приближавшегося el norte и необходимости оторваться от преследователей. Вскоре крики умолкли, и я остался один на один с чернотой ночи и завываниями ветра.
Убедившись, что Рамон и его люди отстали, я пошёл к Беатрис. В её каморке едва хватало места для топчана и висевшего в углу распятия. Стена была покрыта трещинами, кое-как забитыми планками, но пропускавшими ветер, дождь и москитов. Получивший вольную раб, который владел этим зданием, хотя и взимал непомерную арендную плату с putas и продавцов сахарного тростника, которым сдавал жильё, явно не заботился о ремонте.
Я взобрался по наружной лестнице прямо к каморке Беатрис и немного помедлил перед дверью. Заперто, конечно, не было — никто из здешних обитателей не имел ничего столь ценного, из-за чего стоило бы тратиться на замок. Кроме того, заведись в таком месте замок, он оказался бы самой большой ценностью и его бы стянули в первую очередь.
Всё хлипкое сооружение сотрясалось под порывами ветра. Правда, это здание выдерживало el nortes и раньше, и я полагал, что так будет и дальше. В любом случае шансов на то, чтобы уцелеть, у дома было значительно больше, чем у меня. И уж явно он оказался долговечнее отца Антонио, единственного отца, которого я знал.
Я вошёл в каморку, где царила кромешная темнота, сел в углу и тихонько заплакал. Снова и снова перед моим мысленным взором представала одна и та же картина: Рамон вонзает в живот клирика кинжал — и поворачивает его. Это видение меня не оставляло. Я взял в ладонь свой нательный крест, единственную ценную вещь, которая, по словам отца Антонио, принадлежала моей матери, вгляделся в лик распятого Христа и поклялся, что не предоставлю мщение Господу, но в один прекрасный день сам отомщу обидчикам.
Даже сейчас, когда я, находясь в заточении, пишу эти слова грудным молоком заключённой-проститутки, я снова вижу, как кинжал вонзается в живот клирика, вижу боль и потрясение на его окровавленном лице, вижу руку Рамона, поворачивающую клинок. Эта страшная сцена запечатлелась в моём сознании навсегда.
Беатрис вернулась с ярмарки только на следующее утро и, увидев меня в своей каморке, одновременно удивилась и испугалась.
— Вот ты где! — воскликнула она. — А ведь о твоих злодеяниях уже говорит весь город. Ты убил бедного отца Антонио. А до этого, на ярмарке, прикончил ещё какого-то человека.
— Беатрис, я никого не убивал.
— А чем ты можешь это доказать? У тебя есть свидетели?
— Я lépero. А настоящими убийцами в обоих случаях были gachupines. Даже если бы меня поддержала сама Пресвятая Богородица, это бы не имело значения.
Чего стоит слово метиса? Даже сочувствовавшая мне Беатрис усомнилась в моём рассказе. Я понял это по её глазам. Ведь Беатрис с рождения твердили, что все испанцы честны и благородны, а полукровки изначально вероломны. Если испанец сказал, что я виноват, должно быть, так оно и есть. К тому же она очень хорошо относилась к отцу Антонио.
— Говорят, что ты убил отца Антонио после того, как он поймал тебя на краже благотворительных пожертвований. За твою голову назначена награда.