Есть другое место. То, куда она рвалась всегда. Человеком ли, зверем… Она придёт домой. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что тот никуда не делся, что всё идёт своим чередом. А домом Фроська всегда называла лишь одно место.
До Выселок оставалось всего ничего. Если обернуться и выйти рано утром, напрямки к вечеру добежит. Устанет, проклянёт всё на свете, но добежит.
Чем ближе к селенью, тем чаще сквозь еловые заросли долетал дымный запах. Вездесущие вороны скакали по веткам, выискивая добычу: кто чего обронил или оставил без присмотра? Им всё сгодится на поживу!
А вот и опушка. Та самая, от которой деревня как на ладони. Сколько раз они детьми сбегали сюда от строгой родни, устраивались у костра в обнимку и, глядя в трепетные языки молодого пламени, чувствовали, но покамест не понимали, почему так тянет обняться и прижаться как можно крепче; отчего так не хочется, чтобы всходило солнце и снова нужно было бежать домой; и в чём причина, что ни весенней ночью, ни промозглым осенним вечером не холодно.
— Знаешь, что скажу?
Оборотень воочию видел, как Фроська, совсем девчонкой, вытягивает босые ноги к костру и опускает голову на плечо долговязому мальчишке с серыми, как у старика, волосами. Как мальчишка замирает, опасаясь, что неловко двинется и сладкая тяжесть исчезнет с плеча. Аж спину сводит, но всё одно сидит — не шелохнётся.
— Чего? — едва слышно шепчет он в ответ.
— Ты от меня никогда-никогда не избавишься. Даже когда взаправду взрослыми станем, будем сюда приходить и сидеть. Как сегодня. Ладно?
Волчонок впервые решается неловко обнять подругу, а та с удовольствием придвигается ещё ближе. Серый тогда не ответил. Он впервые с тех пор, как лишился семьи, был счастлив.
Перекинувшись в человека, оборотень наскоро натянул одежду. Ни шерсти, ни кожуха — приятного мало, но негоже стучаться в тёщин дом, стоя на четырёх лапах. Хоть Настасья Гавриловна женщина терпеливая и понимающая, а ухватом по хребту оприходовать может, ежели напугаешь или, того хуже, наследишь по свежевымытому полу.
Послюнявил ладони и пригладил вечно торчащие в стороны лохмы. Нет, всё одно плохо. Наскоро ополоснулся в обмельчавшем за годы ручье, через который некогда на руках переносил будущую жену, чтобы на застудилась. Эх, простирнуть бы рубаху ещё, а то несёт, словно по лесу несколько дней кряду нёсся… С чего бы? Да вчера не до того оказалось: как переступил порог после жуткой встречи, так и свалился до самого рассвета. Ничего, ежели у тёщи по обыкновению насморк по осени разыгрался, может и не учуять. А тесть, если и заметит, смолчит — сам мыться не любитель.
Серый отдышался и прошёл последние шаги, готовясь к щемоте в сердце. Быть может, и тётка Глаша никуда не делась? Кто знает, вдруг обрадуется ему? Вот сейчас покажется вдалеке приземистая изба с яркими узорчатыми ставнями…
Ветер донёс невыносимый запах гари.
Деревня ощерилась обгоревшими остовами домов.
Глава 18. Немёртвая
Выселки. Три месяца назад.
— Зачем тебе с ним? Не надо, не ходи! Это не твоя беда!
Высокая худая женщина изо всех сил топила ужас в самой глубине тёмных глаз. Ей не нравилось, когда муж уходил на охоту. Никогда не нравилось. Но он уходил снова и снова…
Петька прижал жену к широкой груди: тонкая, как лоза, нежная и бледная, она в его руках трепетала, точно птенец.
— Не боись, Стася! Чать, не в первый раз. Вернусь — пряников принесу младшему.
— А мне?! — тут же встрепенулся старший, не желающий отходить от матери; весь в папу: высокий не по годам, вихрастый и светленький. Только брови у обоих братьев чернели вороньими перьями на круглых светящихся счастливой наивностью лицах.
— И тебе принесу, воробей! Как забыть?
Богатырь подхватил сына на руки, покрутил до радостного визга, подбросил в воздух.
— Обронишь, — безнадёжно предупредила Стася. Не обронит, сама прекрасно знала. Петька в детях души не чаял — скорее бы сам упал.
Черноволосая, хрупкая, едва не прозрачная, она осиной дрожала на тёплом летнем ветерке, никак не могла согреться. Словно чувствовала, что что-то не так. А что — поди пойми.
— Не ходи, — последний раз попыталась она.
— Вечно одно и то же, — Петька отмахнулся. — Три года ни с чем возвращались, и в этот раз ничего не поменяется. А Гриньке всё спокойнее станет.
— Не станет. Ты же видишь: осунулся, нелюдим стал, глаза — как звериные… Не ходи с ним! Не к добру!
Стася кинулась к мужу, готовая за колени хватать, лишь бы не уходил. Не в этот раз! Но крепкий и статный, как Лель, ступивший на землю, Петька лишь приподнял её и переставил левее, убирая с дороги.
— Гринька мне друг. В своём он уме али в чужом, а я с ним иду. Он много чего напридумывал, много во что верит…
— Сам-то веришь? — жена безнадёжно перебирала узелок, перекладывая вещи: снедь сверху, чтобы не помялась. Одёжу вниз — ей ничего не сделается.