Кривая дорога

— А знаешь ли ты, бабка, зачем волку такие чуткие уши? — тишина. — А это чтобы расслышать, откуда ты захихикаешь! — веселился Серый. — А знаешь ли ты, бабка, зачем волку такие большие лапы? — темнота заинтересованно склонилась. — А это чтобы цапнуть тебя, когда из любопытства подойдёшь ближе. А знаешь ли ты, бабка, зачем волку такие острые зубы?

— Чтобы в горло мне вцепиться, так, волчок? — не выдержав, закряхтела темнота.

— Жестокая ты какая-то, — Серый ловко подпрыгнул, в воздухе ударив ноги одна о другую, — это чтобы побыстрее съесть угощение, которое ты для меня поставишь, когда я все твои таинственные и непредсказуемые испытания пройду.

Темнота ошалело расползалась в стороны, а Серый вовсю веселился, отгоняя её светлой улыбкой да задорной песней. И даже сам начинал верить, что ничуточки не боится и точно знает, что мрак не вечен и солнце обязательно взойдёт. Нужно только хорошенько его позвать.

— Слушай, Друда, а ты веснянки знаешь? Хочешь, спою? Только я это… Пою паршиво. Так что, не обессудь, ежели что.

И спел бы. Да тьма сама расступилась, не иначе как поостерёгшись слушать немелодичное пение, выпустила на волю серебристую дорожку, тонкую тропку. А на другом конце её…

— Фроська?

Волк ломанулся вперёд, мигом забыв и про хитрую старуху, и про голодный мрак, и про опасность, что может подстерегать на каждом шагу.

— Фроська!

Не улыбнулась, не подняла глаз. Измученная, бледная. Такая не похожая на саму себя и, вместе с тем, родная, близкая…

Серый махнул рукой: я здесь! Иду! Видишь?

Фроська не видела. Пустые холодные глаза равнодушно скользили по серебряной тропке, по спешащему растерянному мужчине, по непроглядной, заглатывающей, подползшей к самым ногам тьме.

— Подожди! Я здесь! — спешил оборотень к ускользающей, истончающейся фигурке.

— Стой! Стой, едрёна мать!!!

Да что ж такое?! Все эти шутки дурацкие, поучения. Что от Белогостя, что от старой Друды… Их ли это дело? Муж да жена — вот и вся семья. Перессорились — помирятся. Ему эти таинственные намёки, недосказанности, полуулыбки мудрых старцев — поперёк горла. И что там хотела доказать вредная ведьма — плевать. Он найдёт жену. Поймает, удержит, не выпустит! И не нужна ему ничья помощь и ничьи советы. Своим умом дойдёт, какие слова надо сказать.

Добежал. Почти схватил за руку, почти переплёл тонкие пальцы с девичьими — бледными и холодными.

— Пойдём отсюда.

Темнота зарычала, а женщина с пустыми глазами отозвалась на этот звук, затряслась всем телом, изломилась и рухнула наземь, изгибаясь в муках.

Кричала бы — было б легче. Стало б ясно, что живая, настоящая, тёплая. Но рот открывался беззвучно, а пустые глаза всё смотрели в никуда, и тьма в них росла, множилась, обустраивалась, как дома на лавке.

Глаза остались прежними.

А тело менялось.

Заострялись зубы, когти царапали слезающую лоскутами тонкую кожу, испещрённую страшными синюшными венами; шерсть клоками покрывала тело, а кости, не издавая ни единого звука, в мёртвой тишине ломались, застывая в новой звериной форме.

Волчица медленно облизнулась и уставилась на Серого чёрными мёртвыми глазами, словно впервые заметив рядом с собой.

«Беги» — промолчала она.

Серый опустился на колени и протянул руки.

Волчица осклабилась:

«Убью».

— Не убьёшь, — ухмыльнулся оборотень, — покусать можешь. Но я переживу. Прыгнула, целя огромными когтями разорвать грудь.

Мужчина не отпрыгнул, не извернулся, даже не попытался защититься. Открыл объятия и со счастливой улыбкой принял жену.

«Сражайся!» — волчица рычала в голос, но никак не могла заставить упрямца перекинуться, ударить или хоть увернуться.

— Сражайся! — выла она.

А Серый знай обнимал, зарывался носом в густую светлую шерсть:

— Фросенька, как же я соскучился! Где же ты, милая? Как мне тебя найти?

— Сражайся! — кричала бледная худая женщина, колотя его в грудь, капая на мужнино лицо горячими слезами. — Сражайся! Сражайся против меня, если не можешь за!

Оборотень укачивал затихшую в объятиях, согревал сильными ладонями изодранные хрупкие плечи:

— Я буду сражаться за тебя, любимая. С людьми, с богами, хоть с самой смертью! Не отпущу, даже если попросишь. Только дождись, не натвори дел…

Тьма отступила. Испуганным цыплёнком спряталась под крыльцо, заискивающе глядя на хозяйку: выполнила ли наказ?

Друда положила сухонькую ладонь на плечо Серого. Тот так и сидел на скамье, неловко опершись о давно не чищенный стол, баюкая в объятиях пустоту.

Очнулся, безнадёжно последний раз хватаясь за воздух:

— Повеселилась? — хрипло выдавил он. — Воды теперь дай. В горле пересохло. Друда заботливо подала попить:

— Что, притомился? Понимаю, бывает. Голова ещё поболеть денёк может. И язык позаплетаться. Ну, да вам, молодым, не привыкать.

Волк сделал жадный глоток и опрокинул остатки себе на голову: когда успела выступить испарина, он и не заметил, а теперь ещё и жар начался.

— Повеселилась, старая? Я к тебе с добром, а ты мне эдакую подлость…