Кривая дорога

Белки ехидно стрекотали, прячась на самых макушках ветвей. Кажется, они тоже собрались на представление, но открыто болеть стеснялись, делились мнением втихаря. Данко, пыхтя, поднял полный укора взгляд на рыжих хитрюг. А может, смотрел в небо, который раз вопрошая богов, за что ж они его наградили столь непомерной гордостью и ещё более непомерной болтливостью.

— Давай, — подбодрил Серый, — всего два раза осталось по двадцать.

Зазнайка в ужасе перевёл взгляд на ветку. Ветка не собиралась ни ломаться, ни исчезать, ни проваливаться в Навь, как он того желал. Пришлось подниматься:

— Это ж откуда эти четыре раза по два десятка взялись?

— Как откуда? Ты ж сам и сказал.

Гордец только рукой махнул:

— Да помню, что сказал. Откуда я-то взял? — обошёл берёзу вокруг в поисках места поудобнее, стал на прежнее, поднял руки, готовясь к третьему заходу, и тут же их опустил. — В общем, как-то так четыре раза. Потом закончу. Недосуг сейчас. — белки в ветвях заверещали, судя по всему, передавая друг дружке проигранные орехи. — Давай ты теперь.

— С чего бы это? — сощурился Серый.

— Как? А об заклад?

— А я и не бился. Собственно, и доказывать мне ничего не просил.

Данко недоумённо вертел головой. Ясно, что где-то его обвели вокруг пальца, как малого щенка, но где именно?

Лес темнел с каждым шагом, перехватывая и так редкие лучи солнца, не пуская их прогреть землю и осветить дорогу двум забредшим в чащу путникам. Тропинка давно измельчала и растворилась в опавших листьях. Опасно пахло холодной сырой землёй, которая, однажды приняв добычу в крепкие объятия, уже не выпускает.

Младший волк всё так же неугомонно болтал, не замечая, что ответа дожидается всё реже, а тишина вокруг становится всё гуще:

— А потом я взял да и переплыл реку. Один. А течение, ух, какое было! Пороги будь здоров, вода ледяная…

— Мы разве не проходили уже этот пень? — задумался Серый.

— Не, тебе кажется. И вот я на том берегу встаю, отряхиваюсь. А времени-то передохнуть ни долечки…

— А давно мы идём? Что-то в животе урчит, словно целый день не ел. Вроде ж на самом рассвете выходили.

— Да часа не прошло. Эх, городские, — презрительно сплюнул оборотень.

— Я тебе точно говорю: эти кусты были уже. Вот и мухомор сшибленный валяется.

— Брось! Тебе кажется. Тут на каждом шагу мухоморы. Ну, я одежу скидываю и вижу, что, как назло, выплыл аккурат у деревни. А тут девки бельё полощут. И зыркают, бесстыжие, глазёнками… Да как завизжат! А вода, говорю ж, ледяная!

— Ты ври-ври, да не завирайся! — послышался сварливый старческий голос.

Мужчины замерли, заозирались — никого.

— Кто тут? — ни на шутку перепугался Данко. Свежи ещё оказались воспоминания о чудище, что сожрало бы его, кабы не помощь хрупкой, но неожиданно сильной женщины.

— Мне водяной всё доложил! За полуголыми девками неча подсматривать, так и не будут визжать. Серый молча плюнул через плечо и медленно стащил с себя телогрейку, выворачивая наизнанку[1].

— А ну стоять! Чаго удумал? — голосок стал обеспокоенным.

— И правда. Чего это ты? — заволновался Данко.

Серый вдохнул побольше воздуха, заранее слегка покраснел от смущения и выдал все самые смачные ругательства, что когда-либо слышал от жены.

Надо сказать, Фроська ругаться умела. Бабкино наследие — это тебе не шутки. Иной раз такого сказать могла, что мужики на рынке уважительно стягивали шапки, величали матушкой и провожали восхищёнными взглядами. Помянуть могла не только родню, так ещё и коня приплести к делу, про колено вспомнить да завернуть всё эдак, словно лентой перевязать.

Жили они тогда в Заречье. Не сказать, что особо богато: только что из родной деревни ушли, страху натерпелись от ополоумевшего Гриньки, вещей, почитай что, никаких. Знамо дело, считали каждую медьку. А тут радость: Серый заработал жене на первую обновку и, гордый до лопающейся на груди рубахи, повёл ту за покупками. Нашёлся и чудесный ярко-зелный, как весенняя листва, сарафан: простенький, без вышивок и узоров, свободный, но так чудесно облегающий стройную фигурку, что просто заглядение. Фроська так в нём и пошла, едва примерив. Супруг шагал чуть поодаль, любуясь светящейся счастьем молодкой и с ревнивым неудовольствием подмечая на ней взгляды других местных парней.

И тут случилось страшное: неугомонный торговец копчёной рыбой, что размахивал своим товаром, как коловоротом на праздник Ярилы, хлестнул лоснящимся осетром аккурат по груди, оставляя жирное пятно на новом платье.

Фроська растерялась лишь на миг. На то единое мгновенье, в которое её муж был готов порвать на части неуклюжего мужика, что расстроил его любимую. Да ещё и посмел отвернуться и, как так и надо, продолжить зазывать народ в свою вонючую лавку. Не успел оборотень подлететь к горлице, как та твёрдо ухватила мужика за загривок, разворачивая к себе лицом, и открыла рот…

Что сказала Фроська в тот день, Серый не запомнил. Не запомнил наверняка и торговец с руками, растущими не из того места. А уж повторить не смогла бы даже любопытная рябая баба, что ловила каждое сказанное слово.

Но в тот день волк понял, что женился правильно.