Кривая дорога

Не обидеть бы. Не напугать.

Серый вышел из комнаты и лишь отойдя медленным текучим шагом до самых ворот позволил себе выпустить на волю слезу.

Утром приехали купцы. Данко выхаживал гоголем и всё злился, что молодки с девками льнут к ним. А тут, как назло, старый волк Пересвет отловил бездельника и велел таскать столы из дома во двор, чтобы задать пир, как полагается, и порадовать праздником заскучавшую молодёжь. Пришлось помогать.

Тучи, поначалу редкие и хлипкие, как утренний туман, всё сгущались, предрекая непогоду. Первый морозец щипал нос и никак не мог решить, пролиться ли дождём или осыпаться снегом. Весёлый говорок купцов, озабоченные подсчёты оборотней (не разорят ли их жёны в этом году?), гомон женщин звенели в ушах. Серый всё пытался ненароком пересечься взорами с Агнией, но волчица словно нарочно отводила глаза или отвлекалась на разговор с верным Пересветом. Хотя не пряталась, стояла вместе со всеми: руку протяни — ухватишь за локоть.

И словно яркое солнце прорезало хмурый день, мазнуло редким теплом: Фроська весело смеялась рядом с рыжим торговцем, играючи тыкала его кулаком в плечо, улыбалась. Радостная, светящаяся счастьем, она будто забыла обо всех невзгодах и снова стала девчонкой, застрявшей на яблоне тётки Глаши.

Волк долго любовался на жену, отмахиваясь от назойливых советов Данко. Всё казалось: подойдёт

— и исчезнет, растворится видение, пропадёт светлая улыбка и снова сменится волчьим оскалом.

Оборотень едва узнал в торговце паренька, которому много лет назад в Марину ночь по глупой ревности расквасил нос. А вот Радомир его припомнл сразу. Зла, оказалось, не держал.

Однако сам полез нарываться:

— А что это мы обленились вконец? Неужто нету больше молодца, что бросит мне вызов?

И пусть бы бахвалился, не жалко. Всё одно оборотням строго-настрого запрещено обращаться во время рукопашной, да почуял Серый взгляд, на который нельзя не обернуться.

Агния улыбалась. Для него. А стоило сыну податься к матери, загореться надеждой, отвернулась к Радомиру, всё так же весело зазывающему смельчаков померяться силой.

Ему придётся победить. Серый вошёл в круг, оставив сомнения за чертой.

— Разошлись! — Пересвет точно из тёмного колодца вырвал.

Сероволосый мужчина долго смотрел на свои руки, пытаясь понять, не проступили ли когти.

— Ратувог сегодня победил, — проговорила Агния, — идём, сынок, ты заслужил свою награду.

Напуганный собственной злобой, не решающийся обернуться на поверженного противника или поднять виноватый взгляд на жену, он поспешил спрятаться от зрителей в доме.

— На что он мне?

Сероволосый мальчишка стоял в тёмных чужих сенях, не решаясь ни присесть, ни прислониться к стене. Он не плакал и не дрожал. Больше нет. Лишь смотрел в пустоту, в бездну, куда окунули его страшные люди. Не вынырнуть из тьмы, не выплыть, не пошевелиться…

За стенкой спорили женщины. Тихо, но напряжённо.

— Аглая… Глаша, ты — единственная, кто у него остался.

— Аты?

За стеной ухнуло, точно кто-то тяжело осел на пол.

— А меня больше нет. Я осталась… там.

— Ты нужна ему. Сейчас больше, чем когда-либо. Я никогда не смогу полюбить его так, как ты.

Серый не видел, как его мать подняла на сестру пустые тёмные глаза. Глаза, что когда-то, наверное, умели искриться любовью. Но никогда уже не научатся снова.

— Лучше бы никто не любил его так, как я. Спаси мальчика. От меня. Пока я ещё способна уйти.

Мама пахла… молоком. Агния не останавливалась, не оглядывалась. Шла вперёд, отмеряя стуком каблуков мгновения, с прямой спиной, ровным дыханием. Только сердце пропустило удар. Лишь один, и снова забилось спокойно.

Броситься на пол, обнять тёплые колени…

Тук-тук-тук.

Зарыдать, пряча лицо в складках материной понёвы…

Тук-тук-тук.

Завыть от боли и обиды.

Тук-тук-тук.

— Мама?

Агния медленно, намного медленнее, чем могла, притворила дверь и прошептала одними губами:

— Сынок…

Её руки были гладкими. Такими, словно не ей довелось убивать и умирать вместе с любимыми, прорываться через леса и болота, бежать от гончих и выживать там и так, как не должна женщина.

Тонкие пальцы путались в серых неровных прядях, а мужчина плакал, как ребёнок. Столько вопросов… Но имеет ли теперь значение хоть один из них? Важным остался единственный:

— Ты больше меня не оставишь?

— Никогда, Ратувог. Больше — никогда.