Кракен

Только он из статуи – и что-то встало на пути, эфирная сущность, схватившая его бестелесное «я», рявкая «все сынок все сынок дружок отбегался коммуняга поганый». Его положили лицом в пустоту.

Давно, уже очень давно Вати не проводил вне тела, в этом пространстве, дольше доли мгновения. Он не умел метабороться, не мог сопротивляться. Все, что он знал об этой фантомной зоне, – как из нее уходить, чего захватчик сделать не давал. ну че сынок оформляемся и в участок.

Несло информацией, властностью и хитростью. Вати пытался соображать. Он, конечно, не дышал, но чувствовал себя так, будто задыхается. Крепкое не-тело того, что его держало, истекало своими составными компонентами. Пока оно его душило, он узнавал от прикосновения случайные обрывочки.

зашибли етово прораба, – сказало существо, а Вати услышал «ушебти» и «раб» и в ярости оттолкнулся. Недавняя траектория от крикетчика все еще была в астральной смазке его следа, и он рвался обратно в крошечную фигурку. Вломился в нее и возопил. Собаки оглянулись.

– Помогите! – кричал он. Он чувствовал, как коп хватает его, присасывается, пытается отключить. Он был силен. Вати вцепился во внутренности куклы.

– Тащите кирпич! – кричал он. – Тащите что-нибудь тяжелое! Хватайте меня! – Ближайшая собака засуетилась, подхватила игрушку. – Когда скажу, разбей эту хреновину об стену, и чтоб с первого раза. Понятно? – Испуганная собака кивнула.

Вати приготовился, помедлил и тут втянул ошарашенного нападавшего за собой – в фигурку. Вати глядел в дешевые глаза, в тесноте, чувствуя, как застигнутый врасплох офицер возится в новой форме.

– Давай! – закричал он. Собака мотнула тяжелой головой и выплюнула куколку на кирпичи. В мельчайший миг перед столкновением со стеной Вати выбрыкнулся, оттолкнув полицейское существо обратно, и влился в однорукую Барби.

Скользнув в пластмассовое тельце, он услышал треск, увидел, как полетели осколки, которые только что были им. С ударом раздался вой чего-то умирающего. Грибом поднялась и развеялась отрыжка вони и яркого чувства.

Собаки уставились на осколки, на озверевшего Вати в женском теле.

– Что это было? – спросила одна. – Что случилось?

– Не знаю, – сказал Вати. Синяки в виде психических отпечатков пальцев ныли. – Коп. Как бы. – Он ощупал свои раны, чтобы что-нибудь узнать из них и их следов. – Ох, черт, – сказал он, тыкая в одну из болячек.

37

Он был человеком многих и разных талантов. Никто бы не назвал его криминархом, хотя его явно не стесняли формальности закона. Он не был богом, божком или каким-либо воином. А был, как он сам всегда заявлял, ученым. Здесь с Гризаментом никто бы спорить не стал.

Его происхождение оставалось неизвестным – как он говорил, «неинтересным», – и лежало где-то в прошлом, от пятидесяти до трехсотлетней давности, в зависимости от того, каким его историям верить. Гризамент вмешивался согласно собственным представлениям о том, каким должен быть Лондон, – и с этими предпочтениями обычно были солидарны силы правопорядка и те, кто предпочитал чуть поменьше убийств; согласно собственным фишкам.

Он завоевывал сердца и умы. В противоположность Тату – неустанному инноватору брутальности, который обращался к этикету и приличиям только ради шока, когда злился, – Гризамент ценил традиции подпольного Лондона. Он поощрял среди своих войск благородное поведение, демонстрацию уважения к устоям города.

Он развлекался – конечно, с весельем, но не веселья ради, – с рудиментарными воспоминаниями подпоЛондона. Минуло уже много лет с тех пор, как по улицам ходили – если это вообще было – самые легендарные представители бестиариев, но вместо того, чтобы просто пожать плечами и смириться с этим падшим ландшафтом опустившихся фишек, Гризамент вернул в моду городских монстропасов. Раньше они были всего лишь группкой с довольно нелепым хобби, эти призыватели магического прошлого из самой материи Лондона – лиственных минотавров, мусорных мантикор, дерьмовых драконов – время от времени вставали под его стяги. А с его кончиной они опять стали фольклорными танцорами от сверхъестественного, пустым местом.

– Не то чтобы все думали, будто он никогда не умрет, – сказал Дейн. – Бессмертных не бывает, люди не дураки. Но это стало шоком. Когда мы услышали, что Гризамент умирает. Он – в отличие от стольких царьков, кем, в принципе, и являлся по-своему, по-обаятельному, – не напускал туману на свои обстоятельства. Он рассылал гонцов. Он просил о помощи. Он искал средство от того мелкого и бытового смертельного расстройства, что его поразило.

– Кто это сделал? – страдальчески требовали ответа его сторонники. Их не утешил тот факт, что, похоже, никто. Случай да биология.

– Некоторые смертисты на нем озолотились, – сказал Дейн.

– Смертисты?