Ковчег Лит. Том 2

Уже неделю не было снега, ветер слизал с земли, выскреб его изо всех закоулков, и оттого все помойки и мусор возле них на виду, теплый ветерок разносит сладковатый дух гнилья.

Никак не привыкну к этому городу. В неудачное для него время оказываюсь на берегу. За семь лет, пока ходил в море, ни разу не видел зелень на чахлых деревцах, загорелые ноги морячек, которые открывает летний ветерок, теребя легкие платья. Только грязный мокрый снег видел я в этом городе, куртки да пальто на улицах, блеск черно-переливающихся платьев в кабаках.

Город неловко так примостился, притулился к подножию сопки. Не было бы его — какой простор вокруг: сопки, океан да тундра. Медленно опускается на город пепел из соседней сопки-вулкана, которую считали ни на что не годной. А тут неделю назад озарилось небо розовым закатом, из вулкана поползла лава, а с небес стал медленно падать пепел. Народ, что попроворнее, улетел, давя друг друга в аэропорту, и город почти опустел, никому ни до помоек нет дела, ни до того, что я уже два месяца слоняюсь на берегу и в море не иду. Да и идти-то не на чем. В гавани суда на приколе, на плавбазах рыба тухнет, принимать некому.

Но пиво продают — сделанное второпях, с хлопьями, не очищенное.

Шанхай, он и есть Шанхай. Лачуги одна на другой, возле дороги — пивной ларек. Идти к нему через поле, серое и пушистое от пепла. К ларьку — вереница следов по серому полю; обратно — следы уже вразброс, восьмерками и петлями. Толпы-ы, но торгуют быстро. В очереди знакомые нашлись, на одном судне ходили, пару лет назад в Корее ремонтировались, я передал им канистру с деньгами, и она по головам проплыла ко мне уже полная, крепко-накрепко закрученная, готовая взорваться.

И пошел я потихоньку вверх по склону, по полю, через овраг, поднимаясь в город, навстречу его сладковато-гнилому духу, держа в руках тяжеленную канистру с наклейкой Аделаиды на боку, город есть такой в Австралии. И вошел я в Петропавловск, оглянулся на сопки и море, вспомнил листы бумаги на столе — анкету, в которую нужно было уместить всю мою жизнь до Австралии, и чуть было не закричал от подступивших вдруг боли и отчаяния: неужели это все, и больше ничего не будет?

Запах гнили пропитал всего меня, и, чтобы не кинуться на землю и не завыть, не забиться головой, я два раза останавливался, открывал канистру и давился сухой пеной.

Хоромами три на четыре, коридорчиком и совмещенными удобствами мне владеть по чужому пропуску еще день. Достались они мне случайно, от старого рыбообработчика, который всю жизнь между рейсами прожил в гостинице.

— Возьми, поживи, — сказал он мне, когда мы сидели на лавочке, курили, смотрели на море, и я рассказывал о том, что придумал и какой выход нашел. — А мне… не нужен он мне уже. На пенсию ухожу.

Из окна видны низенькие дома, кусок земли, огороженный забором, и дальше — близко-далекий, рукой подать, но попробуй дотянись, — вулкан.

Поставил на стол пиво возле документов — паспорта, военного билета, листочков анкеты и автобиографии. «Сообщите, какой профессией вы владеете». Автобиография на листках из Маришиной тетради.

Эх, Мариша, Мариша… Теплая комнатушка-гнездышко в общаге для учительниц. Дитенок на стене — у бабушки в Приморье. Мариша скучает по нему. Глаза у дитенка вытаращенные, на голове бант с голову величиной. Ковер на полу пушистый. Поскрипывающий диванчик. Фотообои на стене — озеро с березками.

Месяц я жил в этой комнатушке, скрипел с Маришей на диванчике, спал до обеда, жарил любимую картошку — на домашнем сале из Приморья, до четырех часов ночи таращился в окно, на сопку-вулкан, ожидая инопланетян. Мариша частенько ночью задерживалась в школе-интернате — дежурила, мне никто не мешал. В светлую лунную ночь и в самом деле что-то вспыхнуло за окном. Я подскочил к окну, и как замерло у меня сердце, я готов был кричать, выпрыгнуть с пятого этажа на дорогу и бежать по ней, но вокруг было пусто и лунно.

Попал я к Марише через Юрку-кавказца. Правда, он уже столько в Китай ездил, что его можно китайцем называть.

Юрка меня неоднократно выручал, имея с этого лишь выгоду нравственную — чувство превосходства. Неизвестно, кого Юрка презирал больше — человека, которому он что-то продавал и семь шкур сдирал, или меня, например, которому благодетельствовал. Иногда я ловил в его глазах презрение, но ведь помогал Юрка, с Маришей познакомил, да и потом дал адрес надежной фирмы, которая вызов за границу оформит. Марише он покровительствовал и посему продавал ей шмотки, привозимые из Китая, по средней цене.

Пришли мы как-то с Юркой в учительскую общагу. Зашли в одну из комнат, он меня познакомил — Мариша. Потом говорит — подожди, я скоро. И ушел. А я остался. Как будто всегда там был. Может, они с Юркой договорились? И не помогал ли он мне, чтобы себя оправдать? И кто знает, не спит ли он сейчас с Маришей, столь хитроумной комбинацией унизив и ее, и меня? Да и вызов за границу на мне, как на кролике, решил проверить?

В выходные, когда Мариша дежурила в интернате, я пивком баловался. Юрка заходил, не брезговал, к моей с Маришей жизни присматривался.